А он смотрел на нее и не мог поверить, что это всерьез. И, странное дело, не чувствовал ни злости, ни обиды. Такая красивая, родная, она не могла говорить это всерьез. Наверное, сейчас рассмеется своим задорным смехом, и наваждение исчезнет. И все будет по-прежнему. Но ничего не исчезло.
Она вдруг замолчала. Всмотрелась в его лицо, и произнесла тихим решительным шепотом: — Пошел вон. Слышишь. Пошел вон.
И он не выдержал. Закрыл дверь и ушел. Поклялся себе, что никогда больше не подойдет и не позвонит ей. И не вспомнит.
А через неделю начались сборы. Потом закружило. Навалилось столько всего нового и интересного, что понемногу растаяла нанесенная ему обида. Иногда только он вспоминал ее глаза, губы, волосы. И искренне жалел, что не пошел, как и собирался, на стажировку в МИД.
— Может, тогда она не променяла бы меня на кого-то еще, — думал он, зубря нудные неправильные глаголы и осваивая премудрости будущей профессии.
Алексей вынырнул из навалившихся так некстати воспоминаний и вдруг решительно коснулся плеча водителя:
— В аэропорт мне еще рано, может быть, заедем в одно место. Если я улечу сегодня, то уже, наверняка, больше не смогу туда попасть.
— Машина в вашем полном распоряжении, — отозвался водитель, ничуть не удивившись смене планов состоятельного клиента. — Адрес только скажите.
— Проезд коммунаров. Дом семнадцать, — назвал он врезавшийся навсегда в память номер дома, в котором была ее квартира.
“Конечно идея глупая, мальчишеская. Да и не живет там уже никто из ее родных. Впрочем, о чем это я. У нее и родни-то была только мать”.
Однако, несмотря на доводы рассудка, вновь откинулся на теплую кожу сиденья и замолчал, приказав себе держаться принятого решения. Теперь он уже ехал, не глядя в окно. Просто ждал, когда закончится эта поездка, и пытался усмирить засбоившее отчего-то сердце.
— Приехали, — сообщил водитель, останавливая машину, не доехав несколько метров до старого, с облезшей краской на панельном фасаде пятиэтажного дома.
— Вам в какой подъезд? Могу припарковаться поближе.
— Ничего, нормально, — Алексей выбрался из салона, покрутил в руках глупую шляпу и забросил ее обратно на сиденье. — Я скоро, — зачем-то предупредил он, запахнул полы пальто и направился к едва висящей на разбитых петлях двери крайнего подъезда.
— Надо же… а здесь почти ничего не изменилось, — с какой-то странной тоской взглянул он на окрашенные все той же, как и тогда, голубой краской почтовые ящики.
Поднялся на третий этаж по истертым бетонным ступеням, держась за вытертые до блеска перила, решительно нажал кнопку звонка и приготовился к любой неожиданности.
Щелкнул дверной замок, обитое коричневым дерматином полотно отворилось, и на пороге появилась сухонькая, с торчащими из-под косынки седыми прядями, старуха.
Она близоруко всмотрелась в стоящего на площадке Алексея и распахнула дверь шире.
— А я вас с утра жду, — произнесла хозяйка. — На кухне стул поставила и сижу. Боюсь пропустить, — она повернулась и прошла внутрь квартиры, шоркая по линолеуму старыми тапочками. — Ну где же вы. Я и ручку уже приготовила. И сдачу, если у вас мелочи нет. Вы же пенсию принесли?
— Мария Антоновна? — наконец узнал в старухе Олину мать Алексей. — Я старый Олин знакомый. Давно не был в стране, и вот выдалась оказия. Решил заглянуть. Я понимаю, что она здесь не живет. Но, может, вы уделите мне пару минут. Просто расскажете, как она, что с ней. Я хочу только узнать.
— Тык вы не с почты? — огорчилась она. — Жаль. А я думала… Обычно до обеда носят. А тут уже к вечеру. Нет и нет. Наверное, и не принесут сегодня.
— Я про Олю хотел спросить, — сообразив, что старуха не расслышала его слова, повторил он чуть громче. — Старый знакомый. Меня Алексей зовут.
— Как? — переспросила хозяйка и нацепила на нос очки. — Алексей? Как же, помню… Оленькин ухажер. Как же…
— Так вы не скажете, как она? Где? — уже слегка жалея, что поддался внезапному порыву, спросил он без особой надежды.
— Умерла моя Оленька, — вдруг сказала старуха. — И внученька моя умерла. Вместе мои родненькие сгинули, — она опустилась на стул и сложила ладони на застеленную цветастой клеенкой столешницу.
— Как, когда? — охнул Алексей.
— Да во всем этот аспид виноват. Будь он проклят, — вдруг произнесла Мария Антоновна четко и громко. — Отец ее.
— Погодите, а мне Оля сказала, что нет его, умер давно. В восемьдесят третьем году, кажется.
— Да лучше бы он сдох, — ничуть не сбавила тон старуха. — Сидел он. Долго сидел. Вот после того, как Ельцин к власти пришел, только и вышел. Только вышел, и снова за старое. Бизнес какой-то завел. Деньги шальные… С шалавами по кабакам только и шлялся. А потом его дружки, с которыми он эти сделки свои уголовные проворачивал, ему грозиться и начали. Отдавай, мол, чего там у них украл. Дескать, иначе хуже будет.
— А он ни в какую. Сколько я слез выплакала, Просила, умоляла. Ни в какую. Так эти изверги мою Оленьку и убили. И дочку ее. Машеньку. Всего-то пять годиков ей и было.
— А как же муж ее? — все еще не веря в услышанное, спросил Алексей. — Где он был?
— Какой муж, Лешка-то? Так он еще до рождения дочки сбежал. Мне Оленька так и сказала: Ему без нас будет лучше.
— Лешка? — озадаченно переспросил Алексей. — Его Алексеем звали? Так они с ним женаты были?
— Какой там… — словно бы даже обрадовалась возможности хоть с кем-то поговорить Мария Антоновна. — Он еще до свадьбы сбежал. Помню, приходил к нам. Солидный такой. С цветами. Я, говорит, на Оленьке жениться хочу. Студент был. А как до дела дошло, так и сбежал тот студент. Только его и видели. А Оленька одна дочку воспитывала. Отец-то ее только и знал, что по кабакам да по шалавам шляться, — повторила старуха, видимо, вспомнив наболевшее.
— А как это случилось? — задал вопрос Алексей. — Как… они погибли?
— Так я и не знаю, — вытерла концом платка слезящиеся глаза Мария Антоновна. — Я, как узнала, так и слегла. Только осенью из больницы выписали. И похоронить по-людски не смогла девочек моих.
— А отец ее, он жив? — Алексей сжал зубы. И вовсе не важно было, что случилась трагедия давно. Для него это произошло только сейчас.
— Жив аспид, что ему сделается? — он, как бизнесы его пшиком пошли, приходил, просился. Да только