Моторин, по-прежнему хладнокровный, возразил:
— Ты не прав, Прохор. Позиции Германии и Советского Союза в международных делах сблизились. Об этом же сегодня на параде говорил полковник Соколов. Он сказал, что англо-французские империалисты никогда не втянут СССР в войну с Германией, что советско-германский Договор о ненападении и сотрудничестве нерушим.
— Ха, нерушим! — Прохору хотелось сплюнуть, но он сдержался. — Да ты что ж думаешь: мы там, в Польше, за тем сошлись с немцами лбами, чтоб целоваться?.. Нет, мы там, только погоди, так схлестнемся бронированными лбищами, что искры посыпются! У нас, брат, у рабочего класса, есть верное чутье на международную обстановку, чего бы там твой полковник Соколов ни говорил!
— Но ведь почти то же самое, — заметил Сергей, — говорил Ворошилов на Красной площади.
— Он-то, может, и говорил этакое самое, да на уме-то другое держал!
Тут Оленька кинулась к окнам, захлопнула их.
— Что ты несешь, Прошка! — прикрикнула она. — Замолчи сейчас же, дурень! Да за такие речи…
— А мне начхать! — перебил Прохор Жарков. — Я всегда правду-матку режу! Я ее, если надо, и самому Ворошилову выскажу, глазом не моргнув, потому — пусть знает настроение рабочего класса.
— Дурень — дурень и есть! — вступил в разговор Савелий Никитич и, проходя мимо сына, дал ему, по старой родительской привычке, крепкую затрещину. — Болтаешь, сам не зная чего, канат пеньковый!
Прохор, качнувшись от неожиданного удара, а главное, пожалуй, от обиды за отцовское предательство, еще больше взъярился:
— Ага, ты, батя, значит, с инженером заодно! Тогда ты мне ответь, почему на Западном фронте, какую газету ни прочтешь, все затишье да затишье? Французы знай лишь отбивают вылазки немецких патрулей.
— Это затишье перед грозой, — буркнул отец.
— Вот именно: перед грозой! — подхватил Прохор. — Только над чьими-то башками она грянет? Для кого Германия в затишье силы копит? Для нас с вами.
— Нет, войны не будет, — упрямо заявил Моторин. — Германская армия не сегодня-завтра нападет на французских зачинщиков войны.
— Ладно, пущай сначала на них! Ну, а дальше-то что? — наседал Прохор.
— Дальше, после разгрома французов, Германия обрушит свой удар на Англию.
— Пущай опять по-твоему: на Англию. А после-то до кого дойдет очередь, а?
Моторин закусил губу, задумался.
— Ага, молчишь, инженер! — торжествовал Прохор. — Все небось замолчали!.. А почему? Потому что знаете: Россия для немцев самый лакомый кусок, и они, покуда ее не проглотят, мирового господства не добьются.
Задумчивый Моторин наконец разжал губы:
— Нельзя, однако, так наивно мыслить. Еще Бисмарк завещал потомкам: никогда не нападайте на Россию, русских нельзя победить. Уверен, что эти слова железного канцлера помнят в нынешней Германии.
— Да откуда ты так уверен?
— Просто чувствую, что это так. И поэтому говорю: Германия и СССР воевать не будут. Они не посмеют…
— Ха, не посмеют! — Прохор на этот раз не удержался и сплюнул на половик. — Видать, недаром тебя немцы воспитывали, раз ты поешь на чужой лад, нашу пролетарскую бдительность хочешь усыпить.
— Ну-у, знаешь!.. — Моторин привстал, сжав кулаки, но сейчас же, обретая обычное хладнокровие, сел. — А только я убежден: войны мы не допустим, войны не будет.
— Не будет, не будет! — захлопала в ладоши Оленька, которой хотелось верить в одно хорошее.
— А ну вас к едрене-фене! — выругался Прохор, а затем, уже из прихожей, явно намекая на старшего брата, продекламировал: — Вот приедет барин — барин нас рассудит!
II
Прохор был истинное дитя городской окраины. Здесь, на берегу Волги, в хибарке, вблизи высокого заводского забора, он и родился лет за пять до революции. Его черные глазенки с испугом взирали из-за плетня на толстоногих битюгов, тащивших от грузовых причалов в гору раздольные телеги с погромыхивающим железным ломом, который свозился к французскому заводу чуть ли не со всей Волги. А когда Проша малость подрос, стал бедовым сорванцом, он однажды прицепился к телеге и, слившись своим грязным тельцем со стальным листом, въехал, неприметный, через ворота прямо на шихтовый двор. Однако он и сам не рад был своей смелости: вокруг лязгали, хлопали, скрежетали сбрасываемые с телег в вагонетки железяки, в воздухе висела ржавая ядовитая пыль, всюду бегали дюжие мужики в выпущенных рубахах, в рукавицах… Мальчонке почудилось, что и его сейчас, чего доброго, кинут в вагонетку и повезут прямо к цеху, а там лебедкой поднимут к прожорливым огнедышащим печам, заживо изжарят, так что и мать родная ничего не узнает!.. Всполошился он и кинулся обратно мимо сторожевой будки, подальше от грохота и ржавой пыли, навстречу вольному волжскому ветру.
Но сколько безмятежных радостей ни сулила река, а все же сильнее всяких рыбацких костров будоражил ребячье воображение гудящий печной огонь. Бывало, глянешь сквозь заборную щель — и разглядишь, как пламя, выбросившись из печи, будто жар-птица из клетки, бьет огненными крыльями в стеклянную крышу, обхлестывает стальные балки, сыплет искры и вот-вот расплеснется по земле и сожжет забор и все подзаборные домишки. И жутко и хорошо становилось на душе у Проши: это сказочное дивное пламя влекло его, как все запретное и неподвластное мальчишескому разумению.
Рос Проша крепышом и еще в юности уверовал в мускулистую силу своих рук. Кое-как он дотянул до шестого класса, а затем, надбавив себе два лишних года в анкете, без всякого родительского благословения, как бы даже в укор отцу, сменившему работу в цехе на речное плаванье, поступил на завод «Красный Октябрь» четвертым подручным сталевара, попросту говоря — крышечником.
Подался Проша в рабочие люди не только потому, что с ранних лет привык дышать заводским дымом и видеть перед собой маячившие трубы, но, главное, потому, что многие поселковые ребята, подрастая, становясь парнями, шли испытанной дорогой отцов на завод и не представляли своей жизни вне завода. Эта жизнь давала им самостоятельность, и по одной лишь этой причине была уже притягательна. С первых же получек они обзаводились саратовскими гармонями с колокольчиками и, напившись для пущего веселья, ходили в смазанных нефтью сапогах по Малой Франции или Русской деревне и горланили похабные песни. Так же поступал и Прохор, разве только напивался хлеще других да мехи гармони рвал бесшабашнее, от плеча до плеча. Был он вообще горяч, с цыганским огнем в чернущих глазищах, слыл первым удальцом среди поселковых парней, а у девчат — сердцеедом. То щемяще-грустной игрой на гармони, то сладкими речами завлекал он темной ночкой какую-нибудь