— Чем же ты еще хочешь меня просветить?
— А ты, пожалуйста, не смейся! Ты вот лучше ответь, отчего город назвали Царицыном?
— Оттого, что город зародился на песчаном острове, который по-татарски зовется «Сара-Чин», то есть желтый остров, — прилежно, по-ученически ответил Сергей и уже сам над собой снисходительно усмехнулся.
— А вот и нет, и нет! — крикнула Оленька, довольная, что он разговорился. — Ты ничего, решительно ничего не знаешь! А случилось в давние времена вот что. Мчались по степи две женщины, да не простолюдинки, а в дорогих царских одеждах. Одна была любимой женой хана, другая — ее верная служанка. Еще раньше они приняли тайком христианство и теперь, когда их тайна раскрылась, гнали во всю мочь коней, чтоб найти приют у русских. Но хан и его воины настигли беглянок — как раз там, где безымянная речка впадала в Волгу. Взмахнул хан своей кривой саблей, и покатилась голова царицы с крутого берега… С той поры назвали речку Царицей, а уж потом и город нарекли Царицыном.
— Красивая легенда — заплакать можно, — заметил Сергей не без иронии.
— Ах, легенда! — Оленька наигранно-сердито притопнула ногой в шелковом белом чулочке. — Но в каждой легенде всегда есть доля правды. И ты не спорь, не спорь, пожалуйста!
— Да я и не спорю.
— Нет, ты споришь, споришь!.. Ты еще, пожалуй, скажешь, что и Петр Первый не бывал в Царицыне? Тогда идем хоть сейчас в музей, и я тебе покажу его подарок горожанам: дубинку из черешни и шапку на меху.
— A-а, это ту шапку, что моль изъела!.. Видел, видел ее в музее. Ничего примечательного.
— То есть как же это «ничего примечательного»? — обиделась уже всерьез Оленька. — Ведь это же историческая ценность! Или ты не знаешь, что говорил Петр Первый, когда вручал свой подарок городскому голове?
Сергей протяжно вздохнул, как бы требуя снисхождения.
— Ну конечно же ты и этого не знаешь! А Петр Первый сказал: «Вот вам моя палка, обороняйтесь ею против ваших врагов, как я управлялся ею со своими друзьями; а вот вам моя шапка, и как ее никто не смел снять с моей головы, так никто пусть не посмеет вывести вас из Царицына».
— О, какая великолепная память у Оли Жарковой! — воскликнул Сергей. — Откуда же тебе известны эти слова?
— Я их в старинном путеводителе вычитала. Придем — я тебе покажу эту книгу. Там много любопытного сказано про наш город.
— Обязательно покажи! А то я чувствую себя простофилей: столько лет жил в Сталинграде и ничего о нем не знаю. Это нехорошо, скверно. Я тебе могу пересказать всю историю Германии, но я плохо знаю родной город. Это нехорошо! — энергично повторил Сергей и, столкнув светлые, с рыжинкой, брови у переносья, задумался…
А Оленька размышляла о том, что едва ли в России за всю ее долгую историю найдется еще такой мятежный и вольнолюбивый город, как Царицын, который точно вскинулся на могучем волжском гребне промеж Европы и Азии — будто тревожный сполох в ночи.
Испокон веку здесь, в понизовье, штормовой волной гуляла, буйно расплескивалась, словно шипучая и мутная волна половодья, возмущенная голытьба из «охудалых и задолженных» беглых крестьян Московии, чтобы жить на свободе, никуда «не приписываясь», и не только жить-пировать в свое холопье удовольствие, но, при атаманском зажигательном всклике, и свиваться в омутистые воронки и суводи народного гнева и накатывать карающим валом на царских воевод и бояр.
На пути этого вала вздымался бревенчатый утес — Царицын. Здесь, в крепостных наугольных башнях, на стенах в острых кольях, у бойниц с пушками и самопалами, бездремно несли дозор стрельцы. Не однажды тряслись они в страхе под нахлестами разгневанной людской стихии. Наконец и вовсе рухнули подмытые стены, и хлынули в пролом казаки и «сбродники»… Засмирили этих — глянь, «забаламутил» зело речистый монах Сильвестр, по прозванью «черный дьяк», возопивший с колокольни: «Идем, миряне, изымать бояр!» Только сыскали на монаха управу — заколобродили раскольники. Не успели царские ратники расправиться с ними — новая напасть: атаман Сережка Кривой грозится приступом. А за Сережкой уже сам Степан Разин «припожаловал» под стены крепостные, дубовые, и царицынский сермяжный люд без промешки распахнул перед ним ворота и вынес хлеб-соль. Затем, после разинцев, полонили Царицын булавинцы, нарекли его градом вольным, казачьим, самоуправным, да одолела повстанцев царская рать — и потянулись к Москве, на десятки верст, виселицы…
Но этот вольнолюбивый город, сейчас расхлестнувшийся, подобно орлиным крыльям, на обе стороны от Мамаева кургана, был славен не только прошлым. Прекрасна была его новь. И Оленька глаз не отрывала от пятнадцати высоченных труб, стоявших рядышком в рабочем строю, дружно выдыхавших рыжие, бурые, ядовито-желтые дымы всего в каких-то двух километрах от кургана, за приречным Банным оврагом, будто и праздник для них был не праздник…
— Да, дымит наш «Красный Октябрь», — сказала Оленька горделивым тоном заводского человека. — Все пятнадцать мартенов без передышки трудятся!
— Нет, седьмой на ремонте, — заметил Сергей Моторин.
— А ведь и верно: одна труба не дышит! — Оленька шутливо-озабоченно всплеснула руками и тут же рассмеялась: — В тебе, Сережа, тоже сегодня мало огня! Ты сам сейчас, как седьмой мартен, потухнешь!
И столь заразителен был этот грудной девичий смех, что Сергей, хотя и взглянул настороженно на Оленьку, не мог в ответ не рассмеяться своим сухим, четким, как бы просеянным сквозь зубы, гортанным смешком. А Оленька уже не отрывала глаз от повеселевшего парня, и эти глаза говорили:
«Я люблю тебя за то, что ты смелый и настойчивый в работе, что ты не пьешь и не куришь, как мой брат Проша, и всегда, в будни и праздники, ходишь аккуратным! А главное, я люблю тебя потому, что ты, именно ты, а никто другой, встретился мне в тот февральский день, и я смогла тебе помочь, а потом пойти с тобой в огонь и дым, и остаться там, на заводе, и полюбить его, как тебя самого!»
III
Они познакомились в февральский метельный вечер.
Оленька, закутанная в пуховый платок по самые глаза, в коротенькой заячьей шубке (подарок брата Алеши), вспарывая снежные намети на дороге острыми кожаными носками бурок, разрумяненная ледяным волжским ветром, краснощекая, как девушка с кустодиевской картины,