От площади, ветрено-солнечной и уже пыльной, жаркой, они пошли затененным краем главной улицы, которая устремлялась на многие километры вдоль Волги к северу, в заводские районы.
Вплоть до самого Мамаева кургана (а путь был немалый — в семь километров) Сергей был молчалив и только иногда вдруг рассеянно улыбался, словно спохватываясь, что сегодня все же праздник и надобно хоть как-то отозваться на него; в то же время голубые прищуренные глаза его светились, независимо от общего задумчивого выраженья лица, зорким и жадным огоньком вниманья — но не к встречным людям, а к этим кубически-угловатым домам самоновейшей архитектуры, к тем же старинным, осадистым, как сундуки, купеческим строениям, к подновленным, по случаю Первомая, ларькам и заборам, к еще голеньким скверам, к Волге, веющей бурной свежестью…
Оленька украдкой, сбоку, как-то по-птичьи, быстро и тревожно взглядывала на парня правым, чуть косящим карим глазом, затем тоже принималась старательно рассматривать и дома, и скверы, и заборы, но решительно не находила в них ничего особенного и, недоумевая, еще больше тревожилась, тихонько вздыхала, а спрашивать — ни о чем не спрашивала: придет урочный час, и Сергей сам поведает свои печали.
Они перешли трамвайную линию, потом железнодорожные пути и очутились у подножия древнего кургана, где, по дедовским рассказам, в давность давнюю воинственно-мудрый и осторожный татарский хан Мамай учредил сторожевую заставу, дабы сотни и сотни отборнейших воинов-любимцев из личной его охраны три лунных месяца кряду, без всякой смены, следили за Волгой, за переволокой к Дону и в случае лихой беды немедля садились бы на нерасседланных сытых коней да мчались бы, обгоняя ветер, к соседней заставе, откуда недобрая весть уже летела бы прямо в столицу Золотоордынского ханства, в Сарай, к самому грозному повелителю.
Сейчас же раздольный, с пологими склонами и овражками, Мамаев курган был накрепко обжит: всюду пестрели глиняные мазанки, дощатые домишки, просто хибарки, скроенные на живую нитку; но все они — и худородные, и степенные — прятались в вишневых садочках, даже как бы норовили поглубже спуститься в овраги, подальше от взыскательного глаза. И это происходило неспроста: местные власти разными грозными постановлениями запрещали самодеятельное строительство. Однако город не по дням, а по часам наращивал индустриальные мускулы; он ненасытно вбирал в себя дальний рабочий люд. И вот хаотичное поселенье на кургане мало-помалу превратилось в поселок с улочками, правда, кривыми и размытыми от сбегающих талых и дождевых вод, с двумя водонапорными баками на вершине, которые, казалось, навечно закрепляли право самовольных поселенцев на владение курганом.
— Да, вольготно они тут живут, — заметила Оленька. — Им будто и город не указ. Казаки, как есть вольные казаки!
— Да, большой вырос поселок, — вторил Сергей с рассеянным видом.
— Какой же это поселок? — рассмеялась Оленька. — Это же просто Нахаловка! И все же мой брат Алеша малость взнуздал нахаловцев. «Вы, говорит, и так много вольностей себе добыли, а теперь потрудитесь-ка для общества: разбейте на вершине парк!»
Именно на эту вершину в понатыканных повсюду сухостойных, вымерзших деревцах и поднялись Сергей и Оленька сорной ухабистой улочкой; под шепелявую музыку патефонов. И сразу крепко прохватило ветром и словно облило свежей синевой неба, которое казалось здесь близким и незамутненным. И сразу распахнулись лесисто-полевые, душу захватывающие российские дали…
Из этих далей, собрав буйную дань полых вод, в материнской силе и дородстве, выходила машисто, вперекор низовому ветру с Каспия и всем накиданным на пути песчаным островам широкая, на километры расплеснутая, вспененная волнами, мутная и все же прекрасная в своей вешней красе великая русская река. Однако столь грозно, неудержимо было это весеннее половодье, что Волга, как бы из-за боязни не совладать с ним, рождала дочь-спасительницу — Ахтубу и мчалась у города уже раздвоенная, хотя и сродненная с ней, как кровеносными сосудами единой плоти, неисчислимыми протоками-ериками.
— Смотри же, смотри, Сергей, что за роскошный вид! — воскликнула Оленька. — Сейчас каждый ерик точно на ладошке, а проклюнется первый лист — все зеленым дымком затянет. И тогда, знаешь, так и захочется птицей полететь в займище, на приволье!
Оленьку не покидало чувство праздничной восторженности и желание, чтобы и другие жили тем же чувством; поэтому она сразу заметила, что глаза у Сергея печальные.
— А ведь ты смотришь так, будто прощаешься! — вырвалось у нее простодушно, но с тем невольным прозрением, которое сразу же пробудило прежнюю тревогу в душе и самого Сергея заставило вздрогнуть.
— Что?.. Прощаюсь?.. — переспросил он. — Ты просто выдумщица.
— Так почему же у тебя грустные глаза?
— Почему? Да просто жаль мне, что никогда прежде отсюда не любовался Волгой и Сталинградом.
— Ах, да ведь и я никогда не любовалась!..
Отсюда, с Мамаева кургана, Оленька видела смутно белеющий поселок Рынок, от которого Сталинград начинал свои первые робкие шаги; видела, как затем, словно бы напружившись стальными мускулами заводов, он сразу далеко выбрасывал каменное тело, обрастал на пути пригородными селениями — Купоросным, Бекетовкой, Сарептой — и так вплоть до гористых Ергеней.
— Нет, ты даже, Сергей, не представляешь, как я тебе благодарна за то, что все-таки не поехала в займище, а стою здесь, на кургане, и вижу, как птица из поднебесья, весь Сталинград. Ну решительно весь, до единого домика, до каждой заводской трубы! — говорила Оленька. — И вот что удивительно! У нас в школе были уроки краеведения, но все мы, особенно девчонки, до смерти скучали на них. Нам просто было непонятно: зачем еще запоминать какого-то воеводу Засекина, по прозвищу Зубок, когда мы и так по горло сыты историей?.. А вот теперь, знаешь, смотрю я отсюда на Волгу, вон на тот огромнейший Сарпинский остров, и мне будто видятся в волнах легкие струги с медными пушками на бортах, со стрельцами на корме; а посреди них стоит сам воевода Засекин в малиновом княжеском кафтане да с ним еще другие воеводы: Олферьев и Нащокин — это уж я точно, точно помню! И плывут они, согласно государеву указу, на край земли русской, пока вдруг не видят остров напротив речушки Царицы. И тогда молвит Засекин: «Здесь, добры молодцы, крепость рубите, чтоб ногайцы и прочие супротивники Московии лихо ей не чинили».
Сергей обернул к девушке свое лицо, улыбнулся сдержанно, сказал снисходительно-ласково:
— Все-таки ты, Ольга, выдумщица! Один крохотный факт, а сколько насочинила всего.