Пленный так же, как и Ольга, ошеломленно стоял перед щитом; а рядом, словно зацепившись за нежданную преграду, останавливались другие пленные, и у конвоиров не поднималась рука, чтобы подтолкнуть их.
II
Безмолвная и безликая река пленных, схлынув с береговых полузаснеженных бугров, сузившись на время среди нагромождений порожних селедочных и цементных бочек, обтекая искромсанные и вздыбленные шпалы вблизи сгоревших причалов центральной переправы, вырвалась наконец на ледовое раздолье, где дымились морозным паром и кое-где чешуйчато взблескивали под солнцем черные полыньи. Впереди, у огромной полыньи, Ольга заметила невообразимую толчею немецких фуражек и пилоток, обвязанных тряпками, и высоко острящихся белых бараньих шапок румын. Там явно образовалась пробка. Поэтому конвоиры сейчас же кинулись туда с выставленными перед собой автоматами…
Еще издали Ольга расслышала тяжелые, бурливые шлепки, напоминающие падение в воду плоских глыб, а подбежав, расслышала торжествующий смех и злорадные вопли на ломаном русском языке:
— Фриц хотель Вольга!.. Прыгай в Вольга!.. Буль, буль!..
Кричали румыны и заискивающе, с явной надеждой на одобрение, поглядывали на конвоиров своими маслянисто-сливовыми глазами. Но Ольга, нахмурившись, водя из стороны в сторону автоматом, пробила брешь среди коротких, горчичного цвета, шинелей. И тогда по глазам ее ударил судорожно-колючий блеск бурливой полыньи, который, пожалуй, и ослепил бы, если бы не черные, расплывчатые пятна, смягчающие солнечное полыхание. Когда же она прищурилась, то сейчас же разглядела копошащихся в воде, явно сброшенных в нее немцев. Что-то крича пискляво, жалобно, они по-щенячьи беспомощно били по воде руками, а иные даже цеплялись за ледовую кромку, хотя их усилия ни к чему не приводили: руки соскальзывали…
Казалось, сама Волга вершит праведный суд над чужеземцами. Но ведь конвоиры отвечали за всех принятых под их начало пленных — этого не следовало забывать. И Ольга опустилась на коленки и стала протягивать утопающим приклад автомата. То же сделали и остальные конвоиры. Больше того, румыны, уже напуганные своим самоуправством, начали с угодливой торопливостью протягивать недавним союзникам добротные кожаные ремни, за которые те и хватались мертвой хваткой.
Лишь один не принял помощь. Его заросшее седой щетиной, с острым носом и острым подбородком, лицо выражало что-то непобедимо хищное и вместе горделиво-презрительное, отрешенное от земного. Как настойчиво Ольга ни протягивала немцу суковатый конец жердины, тот отверг непрошеную помощь, резко взмахнул руками и, сложив их над головой, выдохнув из себя весь воздух, стоймя, как топляк, ушел под воду…
Видать, много у него было на душе кровавых грехов и страшился он народного возмездия, если решил расстаться с жизнью.
III
На следующий день Ольга Жаркова конвоировала очередную партию военнопленных.
До рези в глазах слепило морозно-колкое, негреющее солнце. Дырявые стены зданий на Советской улице пятнили синеватыми тенями вразнобой бредущие фигуры, словно ставили на них неизгладимые метки позора, проклятья за свои каменные страдания.
Осыпи кирпичей суживали дорогу, и пленные поневоле скучивались. Тогда нетерпеливые встречные — женщины с детишками, вернувшиеся из-за Волги, — карабкались по грудам кирпичей, перелезали через железные балки в спутанных проводах. А конвоиры, полные ласкового, отеческого сочувствия, кричали первым жителям и предостерегающе, и шутливо:
— Смотрите, на минах не подорвитесь!.. Будет вам ужо новоселье!..
Лишь двое встречных не желали сторониться. Они шли обочь, задевая шаткие фигуры пленных. Один был коренастый конвоир в овчинном полушубке, в новых черных валенках, другой — высокий немецкий офицер в длинной шинели с бахромчатыми краями.
Видимо, офицера вели куда-то на допрос, и ему, пожалуй, следовало бы обреченно сутулиться, смотреть пустым, омертвевшим взглядом, то есть всем своим обликом родниться с военнопленными, а у него, наоборот, голова была вскинута победно и глаза лучились каким-то тихим довольством.
Ольгу неприятно поразило это нелепо-вызывающее поведение немецкого офицера, словно именно он чувствовал себя победителем; но вот они сблизились, и девушка увидела узкое, с раздвоенным подбородком, лицо, эти бледно-голубые, усталые и все же сияющие глаза.
— Сережа! — вскрикнула Ольга и радостно, и раскаянно, что сразу не признала Моторина. — Родной, родной! — твердила она, останавливаясь перед ним, заглядывая снизу в его глаза своими просиявшими глазами; а он замер в каком-то ледяном счастливом ужасе, точно не чаял ее увидеть живой.
— Ты?.. Ты?.. — наконец стал он повторять в каком-то беспамятстве, и тогда Ольга прижалась плечом к его плечу.
Так они простояли с минуту, и пленные, толкаясь, кидали на них хмурые взгляды исподлобья, видя счастливых людей и не понимая, как можно быть счастливыми сейчас, при их собственном нравственном и физическом страдании. А конвоир Моторина перетаптывался и явно не знал, что делать: то ли сурово прикрикнуть на офицера и продолжать путь, то ли дать сполна выговориться своему собрату-конвоиру в женском образе.
— Ну, как ты? Что с тобой? — спрашивала Ольга торопливо, предчувствуя скорое расставание.
— Все хорошо, Оля… Все будет хорошо, — отвечал Сергей. — Я пытался еще прежде, в мартеновском цехе, перейти к своим, да не удалось… Но теперь все образуется.
— Конечно, все образуется, выяснится, — закивала Ольга. — Главное, ты живой, невредимый!
— Ну, а как ты, Оля?
— У меня все хорошо, Сережа, — улыбнулась Ольга, но вдруг покраснела и уткнулась лицом в барашковый воротник.
— Да что с тобой?
— Вспомнила нашу последнюю встречу и подумала: жизнь все-таки сильнее смерти, она будет множиться и продолжаться наперекор всему.
Сергей взглянул на Ольгу. А она так и не могла оторвать пылающего лица от барашкового воротника.
— Пора! — прикрикнул конвоир. — Прощайтесь!
И они расстались с надеждой на новую встречу, с верой в одно хорошее.
Глава двадцать вторая
Сталь идет!
I
Планы Алексея Жаркова расстроились. Именно сегодня, 31 июля, когда он собирался побывать на «Красном Октябре» при выпуске первой плавки, в Сталинград приезжал американский сенатор Гарви Меррик, чтобы лично ознакомиться с разрушенным городом и о своих впечатлениях доложить президенту. Но кроме этой цели, явно официальной, поездка сенатора, как сообщили из Москвы, преследовала и тайную цель, которая, видимо, заключалась в сборе точной информации о возможностях советских людей восстановить Сталинград собственными силами, без посторонней помощи.
В 16 часов, ровно за тридцать минут до прихода московского поезда, трофейный, с открытым верхом, «лимузин», управляемый Овсянкиным, уже стоял в ожидании