— Куда? — окликнули его.
— Надо путь перерезать танкам, — зло отозвался Прохор из-за плеча.
Еще издали он приметил воронку и теперь быстро и вертко полз к ней. Он успел скатиться в нее, быть может, за две секунды до того, как по нему хлестнули пулеметной очередью из головного танка. Пухлый, промороженный снег, словно взрываясь, заплясал, закосматился над самой каской, затем он стал пританцовывать уже на другой стороне глубокой, от бомбы, воронки. Значит, впереди образовалось «мертвое пространство», и можно было без опаски выглянуть из укрытия и приноровиться к броску гранаты, если, конечно, головной танк пройдет рядом! Ну, а если он надвинется прямо — стоит переждать на дне воронки, покуда он проползет над тобой, а уж затем, по старой привычке, метнуть гранату вслед, прямо в решетку моторного люка!..
Головной танк проходил рядом, в каких-то десяти — пятнадцати метрах. Прохор прищурился и, изловчась, метнул гранату. Однако она скользнула по башне: это Прохор безошибочно определил по короткому металлическому лязганью. Потому-то он, еще прежде чем его взгляд подтвердил промашку, кинул вторую гранату, которая угодила в гусеницу, судя по плотному, глуховато-трескучему разрыву. И головной танк сразу закрутился на месте, точно ужаленный. А после третьей гранаты, угодившей в решетку моторного люка, он уже задымил, как сырое полено…
Радоваться, впрочем, было рановато. Остальные танки, хотя и сбавив скорость, продолжали упрямо надвигаться, причем ближний шел прямо на Прохора. Оставалось одно — улечься на днище воронки и пропустить машину над собой. Прохор так и сделал. А когда танк, обваливая землю, прополз с тяжким креном, он тотчас же схватил бутылку-зажигалку, выпрямился во весь рост и совсем уже было занес руку, чтобы сделать бросок… Как вдруг шальная пуля пробила склянку — и текучее пламя хлынуло сверху на каску Прохора, стекая на плечи, прожигая их жалящей болью до костей…
И почти в то же мгновение взмахнула крылом чья-то добрая и широкая солдатская шинель и накрыла Прохора спасительной тенью.
Глава двадцать первая
Расплата
I
Вечером 2 февраля 1943 года в Заводском районе Сталинграда отгремели последние выстрелы — и тишина, широкая и ясная тишина, которая почти двести дней отсиживалась в далеких степных балках и песчано-солончаковых полупустынях, оглушила людей, привыкших к непрерывному гулу канонады.
На следующий день в морозном воздухе щедро, совсем по-мирному засияло румяное солнце. Сколько дней оно уже не могло пробиться сквозь чад пожарища и пороховой дым, и вот теперь лучисто сияло над черными руинами и продымленными снегами.
«Здравствуй, здравствуй, родное сталинградское солнышко! — приговаривала Ольга. — Здравствуй, солнце нашей победы!»
В теплом овчинном полушубке, в барашковой шапке-ушанке и новых черных валенках, она медленно, под хруст свежего снежка, двигалась обочь протоптанной в развалинах, уже загрязневшей дороги, и одна ее рука в шерстяной варежке мерно, в такт шагам, вымахивала, а другая плотно лежала на автомате, подвешенном за ремень к шее, и успела уже озябнуть. Но Ольга не снимала руку со ствола, только легонько пошевеливала стынущими пальцами: ведь она — конвоир, под ее властью сотни пленных немцев и румын!
Должно быть, оттого что Ольга сама была тепло одета, чувство жалости вселялось в русское отходчивое сердце. Перед ее глазами назойливо маячили согбенные в три погибели фигурки в рваных зипунах, женских кофтах, детских одеялах, просто мешках поверх тонких шинелей; ее глаза видели головы в пилотках и фуражках, обмотанных полотенцами, чулками, иной раз в клочьях соломы, свитой наподобие птичьих гнезд. Эта же солома торчала из огромных чобот на толстых деревянных подошвах; ею были набиты, как ватой, шинели, особенно на груди, чтобы мороз не прожигал. И подобно клочьям соломы лезли со всех худых серых лиц усы и бороды в ледяных сосульках.
Однако несмотря на всю угнетенность и примирение с судьбой, у пленных болтались сбоку котелки и кружки, а из карманов высовывались алюминиевые и деревянные ложки. Похоже, пленные надеялись на милость победителей. И они не обманулись в своих надеждах. Пока Ольга конвоировала немцев и румын из Заводского района, их кормили на пунктах остановок жирными красноармейскими щами, ссужали крепчайшим русским самосадом. А иной встречный боец сунет каким-нибудь живым мощам, обернутым в бахромчатую скатерть, краюху хлеба и тут же отойдет поспешно, ругаясь матерно, как бы негодуя на собственное великодушие…
Пленные тянулись от северных городских окраин через центральную часть Сталинграда. Их поток все время ширился, густел: из подвалов выползали все новые солдаты — грязные, завшивевшие, почесывающиеся; и вместе с ними, еще хранящими смрадное подвальное тепло, расползались в морозно-ясном воздухе сладковато-приторная трупная гниль и скверный запах аммиака, от которого Ольгу слегка подташнивало.
Мутно-грязная река пленных текла мимо закоченевших, сложенных штабелями трупов немецких солдат, которые не успели убрать похоронные команды, мимо однообразных крестов офицерских могил, мимо торчащих из-под снега остовов некогда шикарных «лимузинов». А в стороне, в нерушимом уже покое, высились одинокие холмики с красноармейскими касками на палках…
В центре, на площади Павших борцов, пленные растекались на два потока: один устремлялся в сторону Бекетовки, а другой сползал к бывшей центральной переправе. Но оба потока, несмотря на разветвление, имели одну конечную цель — лагерное пристанище среди колючей проволоки.
Ольге и еще четырем конвоирам предстояло вести свою колонну по ледовой Волге. Они шли наискосок через сквер, мимо обрубков деревьев, вблизи памятника погибшим революционным бойцам — бетонного стреловидного обелиска, который пощадила война. Но теперь их славное братство пополнится. Видела Ольга: носят и носят красноармейцы в отрытую братскую могилу своих погибших товарищей, а их прокопченные фронтовые шапки-ушанки складывают в сторонке. И растет прямо на глазах этот печальный и жуткий холм из шапок, внутри которых выведены чернильным карандашом фамилии героев, погибших, но отстоявших Сталинград. И среди сотен этих шапок с облупленными красными звездочками, верно, лежит и та, что надевал брат Прохор…
«Убийцы! Убийцы! Я бы всех вас казнила, будь моя воля!» — твердила Ольга, стараясь не глядеть на пленных, чтобы как раз не дать разгула своей мстительной воле, хотя автомат уже был снят с шеи, и она теперь норовила подтолкнуть прикладом отстававших.
У спуска к Волге висел прибитый к столбу фанерный щит с надписью на русском и немецком языках. Ольга остановилась перед ним, ошеломленная. Слова: «Гитлеры