— О, Петер Фишер! — в этом месте воскликнул со слезами на глазах Бергштайнер, перебивая доктора Матиаса.
— Видите, — сказал доктор, — это и есть подлинное восхищение, о котором я веду речь. Смелее, Бергштайнер, вы еще достигнете настоящих высот! А что мне сказать вам, мой дорогой и любимый мастер Эркснер, вам, который по преданности своему делу и сноровке…
Добрые слова доктора Матиаса в этот момент были прерваны странным оглушительным шумом, раздавшимся за дверями трактира.
Хромая неподкованная лошадь беспомощно металась по двору под грубые окрики: «Вперед, в трактир!»
Двери с грохотом распахнулись, в трактир влетела лошадь, и всадник соскочил с нее на пол, громко ругаясь и так топая тяжелыми сапогами со шпорами, что все кругом загремело и зазвякало.
Хозяин в тот же миг вбежал в зал и, смеясь, воскликнул:
— Ай-яй-яй, дорогие гости, этот малый, что ко мне вломился, один из приятелей не то Георга Халлера, не то Фрица фон Штайнберга. Он явно опять хочет поднять никому не нужный шум, как его друзья-приятели в 1383 году. Лошадь его, несомненно, старая кляча, но сам он парень хоть куда, в чем вы сейчас убедитесь, и характер у него веселый, ибо он уже вся и всех разнес в пух и прах и послал ко всем чертям, поскольку под таким дождем любой промокнет.
Дверь вновь распахнулась, и в зал вошел человек, возвестивший о своем прибытии таким шумом. Он был широкоплеч, а рост его достигал почти шести футов. И поскольку круглую шляпу с очень широкими полями, с которой свисали какие-то грязные обрывки волокон, очевидно бывшие некогда пером, он на испанский манер надвинул на лоб, а все остальное почти что запеленал в желтый плащ, то зрителям приходилось лишь гадать, что же вылупится из этого несуразного чучела.
— Проклятая, треклятая страна, в которую никогда больше не ступит моя нога! В прекрасное время года разверзаются хляби небесные и на тебя вдруг низвергаются потоки воды, так что на тебе не остается ни одного сухого местечка и все платье вконец испорчено. Плащ и шляпа опять пропали к чертям, как и только что купленное перо.
С этими словами человек сорвал с головы шляпу и небрежно отшвырнул ее в сторону, так что большие капли полетели на стол, за которым сидели гости. Потом он сбросил плащ, и перед всеми предстала тощая фигура, одетая в совершенно выцветший камзол и высокие сапоги.
Лицо его, теперь тоже открывшееся взглядам, отличалось таким редким уродством, что впору было подумать, будто незнакомец напялил на себя маску. Но может, виной тому были резкие тени в скупо освещенном зале, а также разбушевавшаяся за окном непогода, которые так ужасно исказили лицо незнакомца. Бросилось в глаза также, что он с величайшим трудом и ценой напряжения всех сил передвигался в тяжеленных сапогах с роландовыми шпорами. По движениям его нельзя было определить, то ли он был мужчиной в расцвете лет, то ли дряхлым стариком. Определить это по лицу тоже было невозможно.
С большим трудом он отцепил висевший у него на боку меч такого размера и тяжести, который подобало бы носить рыцарю Круглого Стола. На поясе у незнакомца висел кинжал тонкой работы, а сбоку выглядывала еще и большая рукоятка ножа. Когда он хотел поставить меч в угол, тот выскользнул из его рук и упал на пол, а все его старания поднять меч оставались втуне. Хозяину пришлось прийти ему на помощь. Человек пробормотал сквозь зубы какое-то ругательство и заказал бокал пряного вина, причем добавил, что разнесет тут все к чертям собачьим, если вино окажется недостаточно крепким.
— Что за грубый, неотесаный человек этот малый, он портит нам все настроение, — промолвил доктор Матиас.
— Но я скоренько заставлю его образумиться, — подхватил мастер Вепперинг.
— Вероятно, вам это легко будет сделать, — отозвался Матиас, — ибо у таких буянов и хвастунов душонка обычно весьма трусливая.
Трактирщик между тем принес заказанный пришельцем бокал вина и теперь подал его.
Но едва тот поднес бокал ко рту, как скривился так, будто в его тело вцепилась целая тысяча адских фурий. В пылу дикого гнева он швырнул бокал с вином об пол, так что тот разлетелся на мелкие осколки, и завопил:
— Что-о-о, подлец трактирщик, задумал меня отравить, раньше чем я доберусь до кого надо, и ты со своими приятелями сможешь меня ограбить и в землю закопать, отравив этой адской жижей?
Томас почувствовал, что его хотят задеть за живое. Гнев охватил его. Сжав кулаки и сверкая горящими злостью глазами, он бросился на обидчика, вопя громовым голосом, почти заглушающим крики пришельца:
— Какой злой дух привел тебя в мой дом, грубиян! Если тебе не нравится наш город, зачем сюда явился? И если тебе не пришлись по нраву мой дом и мое вино, катись к дьяволу и ищи себе солдатскую ночлежку, где можешь сквернословить и буянить, сколько душе угодно. Однако, видит небо, такой тебе во всем нашем любимом Нюрнберге не найти. А что до вина, то хозяин «Белого ягненка» славится на весь мир, поскольку свято блюдет винный указ всемилостивейшего государя нашего, императора Максимилиана, от 24 августа 1489 года и подает гостям вино главным образом выдержанное и пряное, приготовленное точно так, как предписано.
А ты, грубиян, неужто думаешь, что у меня тут сидит святой Себальд, который, по легенде, делал разбитое стекло снова целым? Зачем разбил один из моих лучших бокалов? Ты нарушил тут покой и порядок. И я могу доказать на основании привилегии, данной Нюрнбергу всемилостивейшим императором Карлом Четвертым, что я имею право приструнить тебя, ежели не угомонишься. Да и что помешает мне велеть моим людям вышвырнуть тебя вон, если не утихомиришься, ночной буян!
— Сволочи, — прорычал чужак, выхватывая нож и кинжал. Тут из-за стола выскочил тот торговец, что помоложе, бросился к нему, держа в руке тяжелую железную линейку, которой в лавке отмеряют сукно, и сказал очень серьезно и сдержанно:
— Господин солдат! Ведь вы же, судя по всему, наемник, сбежавший из своей части. Спрашиваю вас, будете вести себя спокойно или нет? Если