Но мало приготовить сырье, шашлык надо умело зажарить. Тут тоже тонкость есть: шампуры, когда на них насаживаешь мясо, должны быть очень острыми, чтобы не выдавливали сок из «заготовки», не сушили. Когда шампуры попадают в жар, куски мяса мгновенно схватываются корочкой, сок весь остается внутри, как в жесткой коробочке. Словом, все просто, но не каждый эту простоту разумеет.
Отрешенная улыбка сползла с лица Владимира Николаевича Корнеева, он вновь очутился в зале.
Козин уже закончил свое выступление и, удовлетворенный, – на лице застыло победное выражение – вернулся на место. Сел, бросил косой торжествующий взгляд на Корнеева, резко дернул головою, будто воздух боднул, как молодой козелок, чем вызвал улыбку у окружающих – слишком красноречивым был этот жест.
Верно ведь подмечено: в старости люди становятся детьми, от детства до старости всего один шаг. Маленькие победы радуют, как большие, а поражения приводят к инфаркту. Почаще радоваться надо, нельзя забывать об этом. И победам маленьким, и небу голубому, и свежему снегу, и инею на ветках, и синим сумеркам. Глядишь, и человек так дольше проживет.
Следующим выступал Татищев: заседание итоговое, заключительное, тут все имеют право выступать по второму разу. Многие были с Татищевым согласны: коровинские промахи, поражения у скалы Соловей – это случайное, кирпич на голову во время прогулки. И вот какое странное превращение происходило у всех на глазах: то, что раньше считалось поражением, утратой позиций, проигрышем в честном бою, сейчас вдруг меняло свой лик и приобретало ценность – проигрыш становился победой. У профессора Татищева практически не имелось на этом заседании соперников.
Выступил и Сомов. Напрасно Корнеев просил его о поддержке. «Солдат не в ногу» был упрям: что втемяшится ему в голову, то он и защищает. Исступленно, обливаясь кровью, теряя силы, к тому же наживая недругов. Такие всегда всем мешают.
Сомов стоял на тех же позициях, что и в первый день – считал: нефть в Зауралье есть, приводил свои доказательства, свои выкладки, Татищев, опытный боец – к тому же сегодня он был на высоте, – пару раз здорово возразил Сомову, но тот парировал все наскоки. Вот наградил бог соратником! Верно считается: бойся не того, кто выступает против тебя, бойся того, кто защищает.
Больше никто не заступался за Корнеева, за Малыгинскую площадь и за губкинскую теорию. Корнеев от заключительного слова отказался – и так все было понятно. Татищев одобрительно взглянул на него, чуть смежил веки, поддерживая и одновременно успокаивая.
В обеденный перерыв Корнеев решил немного побродить по Москве, поразмышлять. Правда, в переполненном центре не очень-то поразмышляешь, но ведь рядом с проспектами есть и спокойные, практически безлюдные улочки, тупики, проезды, где стоит такая немыслимая тишь, что даже слышно, как с шорохом падают на землю снежинки, как тонко переговариваются прижившиеся в большом городе синицы – обитательницы лесных опушек, осторожные и веселые пичуги. Из темноты окон, будто из речной глуби, неясно проступают угловатые громоздкие предметы – убранство комнат: гардеробы и буфеты, книжные полки, картины, бронзовые люстры с хрустальными подвесками, какие сейчас уже не делают, – район старый, дореволюционный, живут тут степенные люди, тщательно сохраняющие атрибуты прошлого. Говорят, в Москве среди городского населения – четверть пенсионеры. Но пенсионер пенсионеру – рознь. Есть такие богатыри, что запросто лом в узел завязывают, до двенадцати часов ночи режутся в домино, сотрясая округу ударами костяшек о дубовые столы, а есть тихие интеллигентные люди, на досуге изучающие французский язык, читающие Ги де Мопассана в подлиннике. Здесь, на этих улочках, живут пенсионеры-интеллигенты.
Корнеев попытался взглянуть на себя со стороны, это ему было просто необходимо, взглянул – получилось! – и неожиданно ощутил жалость: ему представилось вдруг, что он похож на ездовую собаку, безуспешно пытающуюся тянуть тяжелые сани. Сани сопротивляются, дергают назад, и легкая, высохшая от работы собачонка, словно пух одуванчика, каждый раз взметывается вверх, беспомощно перебирает стертыми больными лапами, взвизгивает жалобно, пытаясь сбросить с себя удушливую, заскорузлую лямку, но каждый раз неудачно. И висит ездовая собачонка в воздухе, словно птица, перебирает лапами, а ничего сделать не может. Жаль таких загнанных, обессилевших животных и охота помочь – только вот оказывается, что помогать уже поздно: лямка-постромок и сани задушили беднягу и лежит она на боку, вытянув усталые коченеющие лапы, высунув из сухой черной пасти язык. Точно такую же жалость почувствовал Корнеев к самому себе – ну и воз же на него навалили!
Посмотрел на часы. Время еще было, перерыв большой. Действительно, он – самая настоящая ездовая собака, которой подсунули непосильные для нее сани. Не в состоянии он, кандидат наук – всего-навсего кандидат, – бороться с профессорами, с авторитетами. Это Губкину было под силу, великому, хотя и ошибающемуся академику, Губкину, а не Корнееву, и то с сибирской нефтью академик промахнулся. И великие – вот ведь как! – оказывается, способны здорово ошибаться, но почему-то многие видят в этом не недостатки великих, а их достоинства.
Под силу ошибаться и председателю государственной комиссии – он обладает властью, хваткой, силой, имя его незыблемо, авторитет высок. Под силу еще нескольким людям, но не Корнееву, рядовому кандидату наук. Вот почему он выпрягся из непосильного воза, отказался тянуть его.
Неспешным шагом двинулся дальше, набрел на какое-то простенькое кафе, не имеющее названия, перекусил там наскоро, совсем не ощущая вкуса еды, опять вышел на улицу.
«Как там Валентина?» – машинально поддел ногой смерзшуюся снеговую колтышку, ощутил себя школьником, удравшим с уроков и занимающимся не тем делом, каким надо заниматься, – от взрослых за подобное бродяжничество и уличный футбол обычно перепадают подзатыльники.
В тихом неглубоком проулке, куда Корнеев свернул, делая крюк, чтобы возвратиться назад, было так же безлюдно, как и на улочках, располагающихся рядом. Несколько ворон беззвучно мотались среди домов, стараясь отнять у своей удачливой товарки