«Брат, мой брат… Твоя боль – моя боль, твое горе – мое горе. Худо, когда человек один, нет у него подпорок ни с какой стороны, ни одного родного существа – тогда такой человек ломается, словно сухой стебель на ветру. Всегда должен быть кто-то рядом, кто может подставить плечо, протянуть руку. Все мы мечены одной меткой, все мы повязаны матерью, отцом, могилами, что оставлены здесь, небом, тайгой, все мы – единое целое, из которого никто не должен исключать себя ни на минуту, ни на миг, – Корнеев вобрал голову в воротник, потерся подбородком о шарф. – А Володька?»
Сжал рот: хоть и банально это звучит, но есть же пословица: «В семье не без урода». Не у них сила. Сила в том, что есть друзья, есть прошлое, в конце концов, на которое мы часто оглядываемся, делаем прикидку – поправляем себя, если нас заносит. Бывают, конечно, люди, которые порывают со своим прошлым, избегают вспоминать о пороге, с которого они сделали первый шаг в жизнь, но много ли стоят такие люди?
Солнце – теперь уже с детский кулачок, а то и еще меньше – в последний раз выглянуло из окопа, обозрело окрестности, словно бы стараясь запомнить каждую пичугу, выбравшуюся из-под снега полетать и теперь вместе с последним движением солнца готовую опять нырнуть под корку чарыма, в нору, каждое сухое или живое дерево, прутик и тень… Затем рухнуло вниз.
И будто кто-то черную штору задернул – между светом и тьмой не было теперь никаких переходов, теней, полутонов – ничего, темнота наступила мгновенно, разом она была вязкой и густой. И отчаянно, испуганно-смертельно билась в ней одинокая опоздавшая птица, кричала пронзительно, тоскливо, не зная, куда себя деть, не видя, где небо, где снег, где деревья. До тех пор билась, пока не замерзла.
Тяжелым недвижным взглядом смотрел Корнеев на тускло освещенную болванку ротора, которая мерно вращалась, словно вращалась так вечно, словно и не пахло бедой, не было будто ни затора, ни мучительных жестоких минут ожидания, которые ничем не забить в себе, не восполнить, они оставили свой след – седых волос в голове добавили и укоротили жизнь на несколько лет, ни унижения перед матушкой-землей, мертвой хваткой сдавившей столб труб, ни доброго чувства признательности технике, с силой земли совладавшей. Земля, она имеет прямое предназначение – хоронит в себе, в своей плоти и технику, и людей, и зверей – все поглощает. А еще говорят, что земля добра и весела? Увы, это вовсе не так: она мрачна и холодна, она – могила.
Буровая хоть и смотрится со стороны как картинка – этакая новогодняя елка с блестящими игрушками, а освещена скудно, словно бы на голодном военном пайке сидит, – помост выхвачен еле-еле, ничего на нем не видно, напрягай не напрягай глаза – все равно ничего не различишь, все предметы сливаются.
– Слушай, друг, – не поворачиваясь, выкрикнул Корнеев: знал, что гордый южанин исправно несет вахту за спиной. Тот действительно нес вахту, тут же придвинулся к Корнееву, изогнулся птицей, дохнул горячим дыханием в лицо:
– Поймаешь, да, я здесь…
– Попроси дизелиста, чтоб лампу на двести свечей на площадке ввернул – не видно ни шута. Глаза ломаются.
А может, ему только кажется, что сумеречно, а на самом деле светло – просто у него свет в глазах померк, вот и кажется, что темно?
Едва ввернули лампу, как вдруг затрясся, зашлепал досками помост, из него даже гвозди наружу полезли, дизель заревел знакомо, зачмокал, давясь дымом, потом резко сбавил рев, перейдя почти на шепот, даже тишина ночная стала слышна, полная, морозная, без единого звука – и снег в ней не шевелился, и не лопались сбитые студью сучки на деревьях, и птицы, забравшиеся в тепло, под чарым, не шебаршились – ничто не жило в этой тишине, мертво было все. Обрывая пустоту, снова взревел двигатель. Снова смолк. Как и несколько минут назад, Корнеев даже испугаться, окропиться знакомым нездоровым потом не успел, как дизель опять заклокотал, захрипел утробно, возвысил голос, встряхивая землю и черное невидимое небо, набрал силу, запел победно, часто, без прихлебываний и черных отгарных выбросов, потом снова спустился на нуль, запришептывал что-то обреченно.
Одна странная деталь – не сразу, а лишь несколько мгновений спустя – бросилась Корнееву в глаза: болванка ротора, эта тяжелая неподъемная блямба, как вращалась мерно, спокойно, неторопливо, так и продолжала вращаться, словно бы перепады в работе дизеля были тут ни при чем. И это поразило, ошеломило Корнеева, в нем возникло какое-то сложное чувство, в котором были и растерянность, и изумление, и невысказанный вопрос: что же это? Он и хотел было крикнуть: «Что же это такое, что?!» – но не крикнул, лишь еще больше ссутулился над рычагом тормоза, неотрывно глядел на вращающиеся челюсти ключа. Подумалось: хорошо, что не отдал тормоз гордому южанину, неопытный, он мастерски бы запорол скважину. Так запорол бы, как специально не запорешь. Или еще хуже – панику бы поднял.
Продолжал вглядываться в ротор, цеплялся глазами за какие-то движущиеся гайки, болты, заусенцы, царапины, которых на многострадальном, прошедшем хорошую боевую школу механизме было предостаточно, прислушивался к подъемам-спадам в голосе дизеля, пытаясь понять, что же все-таки происходит?
И лишь когда из-под помоста поползла вверх глина – замороженная верхушка раствора, налитого в скважину, будто в глубокий стакан, и под досками начали гулко вспухать и с ружейным бабаханьем лопаться пузыри, а болванка ротора напряглась, задрожала, из последних сил