Он больше ни на что не переключал свое внимание – только тормоз да столб труб – беззвучно пришептывал губами, творя какие-то слова, которые никому не дано было узнать, услышать и которые сам он потом никогда не вспомнит – просто не суждено будет вспомнить, не обращал внимания на колючий пот, ручьем катившийся по лицу. Да еще виновато, жарко, словно костер, который просил новых и новых дров, светились глаза.
Ему неожиданно начало чудиться, что сейчас пыхнет черным дымом в последний раз дизель, прощально пустит в небеса вонючие пороховые кольца и захрипит смертно, захлебываясь в собственном отгаре, выбьет из себя пламя, вернее, остатки его, и развалится пополам. Тогда наступит конец мучениям, конец поискам, конец всему. Вместе с дизелем умолкнет и он сам, Корнеев, – хрустнет и надломится ветка жизни, уйдет он отсюда один-одинешенек, в смутный сумрак, в вечер, в ночь, утонет в сугробах, исчезнет навсегда, превратится в призрак.
Ну дизель хоть и ревел прощально, хоть и харкал дымом и огнем, сотрясал небеса и землю, а держался, не перегорел пока. Прочно была склепана отечественная машина. Неказист на вид механизм, даже более того – нелеп и страшноват, а надежен.
Что-то благодарное шевельнулось в Корнееве – в другой раз он, возможно, вспомнил бы добрым словом создателей дизеля, которые хоть и промахнулись, закупоривая механизм в громоздкий, нелепый кожух, но зато тысячу раз спасибо им, что наделили машину слоновьей выносливостью. Любой заморский дизелек уже наверняка захлебнулся бы, а этот терпит. Корнеев работал и работал, он дышал сейчас легкими буровой, была б возможность – сердце свое бросил бы на дно скважины, чтоб вспыхнуло оно там, словно сердце Данко, спалило сцепки, ослабило земной сжим, чтоб заработал, закрутился ротор, провернул трубу в скважине. Но нет, тщетно.
Снова взвыл и снова затих – в который уж раз – дизель.
Снова взвыл и снова затих.
Каково же будет ему, подмятому, сбитому с ног, сегодня вечером, во время обязательного сеанса связи? Каково будет продираться сквозь вой, хохот, шепот, пороховое горение эфира и сиплым горьким голосом сообщать о поражении: буровая, мол, того… скисла… Столб труб застрял в глуби, и теперь остается одно: закопать его там, завалить верхушку лесным хламом. А номер буровой вычеркнуть из всех служебных документов, поскольку вышка бесславно кончила свою жизнь. Обречена была буровая, обречен был Корнеев.
Но он продолжал на что-то надеяться, не сдавался.
Может, сделать еще одну соляную ванну? Увы, ни к чему это, скважина и так уже переполнена, раствор прет назад – что еще можно сделать? Пока работает дизель, остается одно: качать тормоз.
Сколько времени прошло – неведомо. Но солнце еще продолжало держаться в пустоте бесчувственного неба, над самым обрезом земли, прочно зацепившись за что-то, рисовало косые тени на снегу – каждому дереву, каждому предмету свою; соединяло накрепко тень и сам предмет, но, похоже, светилу скоро надоест никчемушная, пустая работа, покинет оно холодную громаду неба, ухнет в прорубку, чтобы выкатиться уже по другую сторону земли, в жаркой стороне, погреться, понежиться, немного отойти от здешней угрюмости и бедной природы.
Но точно – есть какая-то высшая правда на свете, есть какая-то удивительная сила – болванка ротора вдруг затряслась мелко-премелко, будто в морозном ознобе, зазвенела, напряглась, запела, тросы натянулись, макушка трубы, надвернутая челюстями ключа, сатанинским сжимом сдавленная, чуть не отлетела, словно бы зубами перекушенная, ротор сдвинулся нанемного, на самую малость – всего несколько волосков, ниток, и вот надо же! – если раньше он, так сдвинувшись, тут же увязал в собственном движении, застывал, то сейчас этого не произошло: ротор с черепашьей скоростью начал вращаться.
– Ну давай же, родимый! Давай! – взмолился Корнеев. Нагрузка на двигатель росла. – Тяни! Еще чуток, ну! Еще чуток…
И похоже, надежда его, мольба – все это передавалось металлу: ротор медленно, грозя каждую минуту остановиться, все же полз и полз по кругу, шевелил неровностями своего некрасивого отлитого тулова, вращался, прокручивал в земной теснине столб труб, раскачивал скважину, освобождал стенки. Обваренный потом, солью, Корнеев двигал костлявой челюстью, словно боксер, которого огрели по лицу кулаком, проталкивал сквозь сведенные судорогой зубы неслышимые слова, щурился устало.
– Ну, родимый, еще немного… Крути круги, топочи лапами, ну!
В какой-то миг ему показалось, что ротор опять засядет, застопорит свое вращение – действительно, тяжелая железная болванка начала утишать свое и без того черепашье движение – что-то, видать, заело в душной земной глубине, сдавило столб труб еще более яростно, чем раньше, не пускало, дизель завопил оглашенно – он работал уже на последнем дыхании, сейчас сломается, и у Корнеева обреченно помертвел взгляд: неужто станет?
Но нет, не остановился ротор. Покряхтел-покряхтел, позвякал своими суставами и одолел сопротивление.
«Пронесло», – что-то огненное, будто зарница, прочертило широкую линию перед Корнеевым, заставило отшатнуться.
Сзади его кто-то аккуратно придержал, видно, боязнь была: упадет, завалится начальник, голову о какую-нибудь железку расшибет, вот ведь… Корнеев недовольно оглянулся – за спиной стоял белозубый, волоокий южанин, сохраняющий печальное выражение на лице, с которым он просто-напросто родился, это у него нечто семейное, пожизненное.
– Вы это… поймаете… устали? – прокричал южанин звонко, его крик легко вонзился в дизельный грохот и лязганье ротора. – Может, вас это… поймаете… подменить?
«Сказал бы я тебе, подменить иль не подменить», – разозлился вдруг Корнеев, дернул недовольно головой.
Южанин не отступил, он продолжал маячить сзади. Корнеев даже взгляд его, жалобный, горячий, чувствовал своей спиной.
Болванка ротора снова замедлила ход, но в следующий миг неожиданно споро и легко сорвалась с места. Корнееву даже показалось, что ротор прокрутился вхолостую, в голове мелькнуло тупое: «Неужто трубы где-то развернулись?» – и не успел еще по-настоящему испугаться, как болванка начала вращаться нормально, с обычной скоростью – выходит, это только показалось, что ротор рвануло. «Все», – устало подумал он, не ощущая уже ни радости, ни облегчения.
Минутой позже он вспомнил о брате. В этой загнанности, в суете и хрипе он совсем забыл о Косте – и как это только он мог?
Выходит, мог.
Засуетился, пробуя зубами задрать рукав полушубка – правая рука-то занята тормозом, – взглянуть на часы: сколько там времени намотали стрелки? Костя, наверное, давно уже в Малыгине, на вертолетном пятаке… Собственно, это уже не пятак, а яма, кастрюля, к которой каждый день бульдозером сгребают снег, таранят его, сдвигают в отвалы, и когда туда садится вертолет, то обвалы скрывают его целиком, вместе с макушкой, даже винта не видно.