Он снова ощутил себя на войне, очутился лицом к лицу с врагом, он знал, что сделает: проломится через любую преграду, проползет, переплывет, перелетит через что угодно и дотянется рукою до него. И нет места сомнению, размышлениям – ни места, ни времени, – как и на миндальничанье, вопросы-ответы, всевозможные слезливые спотыканья и жалость. Обидно только, не сразу разобрался он в этом мире, не понял что к чему, подошел к мирной жизни с фронтовыми мерками, а ведь давно уже все перестали к ней так подходить, война превратилась в память, и мир выдвинул новые требования. А он, дурак, – есть такая птица с характером оглобли, слышали, может? – подходил ко всему со старыми мерками, считал, например, преданность женщины незыблемой, как в военную пору, когда любимые сохли, страдали, грызли по ночам подушки, истекали слезами, ожидая своих суженых с фронта, – увы, все это уже кануло в прошлое. Да и другие шаткие вещи тоже считал незыблемыми.
Назад возвращаться нельзя – там осталось одно пепелище, которое мало для чего пригодно, пепелище ведь не возрождается, на нем надо либо новый дом возводить, либо оно ошеломляюще быстро зарастет сорной травой, сравняется, станет пустырем.
Утраченное уже не обрести вновь.
Упершись рукою в защелку бустера – круглой форточки, Корнеев напрягся, отодвигая ее в сторону, форточка не подалась, и Корнеев громко выругался, затряс головою ожесточенно, собираясь в один литой мускул, в сгусток силы, упрямства, застонал, пугаясь сейчас только одного – а вдруг бустер не отожмется?
Но не-ет, отжался, родимый, отжался. В лицо ударил крутой морозный воздух, выколотил слезы из глаз, обварил лоб и веки, вогнал дыханье назад, в глотку. Корнеев набычился упрямо, притиснулся верхом своего шлема к свистящему ветровому проему, увидел, что вездеход совсем близко, ерзает, крутится на одном месте и что из кабины сейчас снова секанут жаканами, просунул в бустер руку и, чуть накренив вертолет, навел ракетницу на «атеэлку». Опережая встречные выстрелы, первым нажал на спусковые крючки. Ракетница бабахнула дуплетом, и от вертолета вниз, целя точно в ветровое стекло «атеэлки», пошли две хвостатые зеленые струи.
Одна ракета угодила точно в стекло, пробила его и взорвалась в кабине ярким праздничным снопом, вторая шлепнулась в угол кузова, закрутилась там бешено, сыпя искры во все стороны, обваривая своим пламенем железо, оленьи шкуры, разрубленного лосенка. В следующий миг в кузове вспыхнуло прозрачное высокое пламя. Самого пламени не было видно, оно лишь угадывалось, а вот в верхушке его, подбиваемой снизу жаром, током воздуха, вспухло и тут же разлетелось, разорванное в клочья, черное дымное облако, рассыпалось над землей.
Кабина тоже загорелась, из нее, выбив ногою дверцу, выбросился на снег один из артельщиков, высокий, нескладный, с неразличимым, окутанным огнем и дымом лицом, запрядал руками, что-то крича, потом покатился по снегу, пытаясь сдернуть с себя одежду, освободиться от пламени, но не тут-то было. Катался артельщик по снегу, оставляя после себя сизую, покрытую нежным пушистым парком тень, дергался и вихлялся, врубаясь головой в чарым, стараясь впихнуться в снег, словно в нору, теряя силы и сознание.
– А-а-а, с-сука, больно тебе? – прошептал Корнеев, глядя на распластанного артельщика. – А ему не больно? – повел головой в сторону Колесничука, который не отзывался на происходящее ни стоном, ни вздохом, ничем. Ткнул рукой в пол, где лежал Петуня Бобыкин. – И ему тоже больно. Было больно…
Мотор захрипел, что-то в нем задергалось, зачадило, отказывая, корпус вертолета начало встряхивать, будто он шел не по воздуху, а катился по старому булыжному проулку, дребезжал и разваливался на ходу. Корнеев ударился головой о железный пакетник, дверь мягко прогнулась под напором пламени, давящего из трюма, осыпалась крошевом вниз, и пламя ворвалось в кабину, поглощая враз и Корнеева, и Колесничука, и мертвого Петуню Бобыкина.
Перед тем как врезаться в землю, Корнеев услышал недалекий звонкий взрыв – будто хлопнула связка противотанковых гранат: вездеход разваливался на щепки. Из его кабины вынесло бесформенный, чадящий черным куль – то, что совсем недавно было Митей Клешней.
В следующий миг разомкнулась, принимая в себя горящий вертолет, земля. Раздался новый взрыв.
Глава двадцать вторая
Стужа крепчала, ветры свистели
Над ледяным неоглядным простором.
Вьюга слепила и с ног валила —
И негде укрыться было от вьюги,
Мороз вонзался ножом под ребра —
И нечем бороться было с морозом…
Из народного эпического сказания североамериканских индейцев «Валам Олум»
У хантов и манси есть хорошее блюдо, патанкой называется. Самое лучшее, самое верное средство от худых северных болезней, от тундровой порчи, от слепоты и внутренних хворей. Готовится патанка просто: свежую щуку, добытую из-подо льда, швыряют в морозный сугроб, где она, свежая, мокрая, только что из речной глуби, быстро стекленеет, становится костяной, каменно-твердой. Потом рыбу обрабатывают обухом топора, перетирают, дробят, ломают каждое ребрышко, каждое звенышко хребта, чтобы ничто не вонзилось в десны, в нёбо, в язык, ни единая костяшка, – словом, щука превращается в кашу. Кашу солят, посыпают перцем, поливают уксусом либо томатной приправой и едят ложками, причмокивая от удовольствия. Ни одна лихомань потом в тайге и в тундре не берет. Всю долгую трудную зиму, как бы тяжело и худо ни приходилось.
Вообще все лучшие северные блюда – сырые. Взять всем известную строганину, например. Или айбат. Есть такая еда, для непосвященного несеверного человека довольно дикая, вызывающая жжение в желудке и тошноту. А для северянина это и лакомство и спасение одновременно, сил прибавляет, слабых на ноги ставит, сердце живее работать заставляет, начинает человек улыбаться, верить в себя – вон что делает бесхитростный айбат.
Блюдо это действительно простое: из сети выгребают рыбешку – маленьких сижат, пелядок, муксунков, а еще лучше – но это бывает только в промысловую пору, в сезон, всего пару месяцев в году, – тугунка, как тут исстари величают сосьвинскую сельдь, ножом либо просто острым ногтем, который северный человек,