Пока он возился с Петуней, пока на огонь да и на Колесничука смотрел, из «атеэлки» снова выпалили по вертолету, и эти два выстрела Корнеев проворонил. Жаканы ушли в небо – Рогозов хоть и бил прицельно, а на этот раз промахнулся: глаз подвел, рука от напряжения и злости дрожала, вездеход трясло и дергало – в пустоту послал свинец. «Атеэлка» осталась в стороне.
Вертолет угодил в скользкий, призрачный луч солнца, отпечатался на земле тенью; Корнеев невольно бросил взгляд на эту тень – она была чистой, гладкой, сизовато-водянистой; Корнеев ожидал увидеть хвосты дыма, косицы пламени, прилипающие к корпусу вертолета, столб искр, но ничего этого не было – машина горела изнутри. Такой пожар страшнее, чем наружный, когда пламя можно соскрести с обшивки скоростью, трюками в воздухе, прыжками-падениями, а вот изнутри, из чрева огонь не выковырнешь, только раздразнишь его, и забушует костер еще сильнее.
Корнеев знал теперь, что он будет делать, до мелочей представлял дальнейшие свои действия. Только бы успеть это сделать, только бы успеть! Лишь бы не рвануло вертолет в воздухе, не разбросало горящими щепками по округе, и тогда никто никогда ничего не узнает… А артельщики уйдут безнаказанными.
Только бы не рвануло бочку с бензином в трюме: двести литров есть двести литров, бензин высокооктановый, «экстра», горит лучше пороха – в режиме взрыва. Но как бы там ни было, Корнеев твердо знал: минуты две-три у него еще есть. Точно есть. Может, отказаться от возмездия, оставить вездеход в покое и попытаться сесть?
Он мрачно усмехнулся – и наверняка угодить под пули, ибо эти в покое их не оставят. Взглянул на Колесничука – тот позы своей не менял, шок у него, что ли, или инсульт его в воздухе поразил, или действительно жакан попал – слишком уж странный он. Растянул темные, словно бы чужие губы в сожалеющей, едва приметной улыбке: прости, Колесничук, умоляю тебя, прости Машерочка! За скверный, так горько кончающийся полет, за недомолвки, если они были, за день нынешний, за несправедливость допущенную – не таи худа и зла, Колесничук, не таи – и прости!
Он заложил крутой вираж, короткий, резкий, будто сидел за штурвалом истребителя или штурмовика, а не вертолета, перед глазами вспухли дымные болевые кольца, – а может, это дым из трюма в кабину просочился, сбился в кренделя, застят теперь баранки взор, жилы на шее стиснуло что-то тугое – обычная перегрузка, – вывел машину на верткую, посверкивающую на солнце оскобленными, блестящими траками «атеэлку». Точно вывел.
Вездеход попытался вывернуться из-под вертолетной тени, уйти в сторону, но Корнеев этого ему не дал – он словно бы прилип к «атеэлке», примерился, будто в атаке, пожалел, что нет у него пулемета. Ох, как жаль! И почему он бессилен, безоружен в этой ситуации, почему? Зажмурился до ломоты в висках – словно бы к прицелу приник, промычал что-то про себя, в ответ в ушах, перекрывая вновь возникшее колокольное буханье крови, зазвучала знакомая щемящая песня. «Во-он покатилась вторая звезда к ва-ам на погоны…»
Примерившись, понял, что может промахнуться, сдвинул вертолет чуть влево, тень соскользнула с «атеэлки», распласталась на снегу, помчалась вместе с вездеходом дальше, подминая под себя заструги, комки чарыма, промахивая над выбоинами, перескакивая через жесткие щетки одеревеневшей куги.
– Вот так будет точно, хорошо должно лечь, – пробормотал Корнеев, обрывая звенящую в ушах песенку, взмолился перед самим собою: «Да оставь ты в покое эту звезду! Некуда падать – пусть не падает». Тьфу – плюнул он, когда песенка возникла снова.
Больше внимания на нее он не обращал.
Корнеевский вертолет, уже известно, был особым, в серию должен был пойти, да не пошел и – вот редчайший случай – в одиночку получил путевку в жизнь, попал в хорошие руки, создатели давно уже о нем забыли, а он все летал и летал и ни разу не подвел человека. Имел он некоторые особенности в отличие от других машин такого типа, в частности, на ходу мог опорожнить баки с горючим, сбрасывать топливо – на манер военного самолета. Зачем это усовершенствование понадобилось конструкторам – непонятно, сливать бензин вертолету ведь совсем необязательно: если у него откажет мотор, то он и без сброса горючего грохнется на землю, как чугунная чушка, и новшество тут никак не поможет… Тем не менее новшество в корнеевском вертолете имелось. И именно на это Корнеев сейчас рассчитывал.
– Давай! – раздвинув темные холодные губы в прощальной улыбке, уже не беспокоясь ни о чем, скомандовал Корнеев сам себе, нащупал запрятанный под сиденье небольшой шишкастый рычажок, прицелился в последний раз, дернул рычажок на себя. Из-под вертолета с клекотаньем и гудом вымахнула струя бензина, плоская, тяжелая, похожая на мокрое одеяло, быстро достигла земли и легла точно на «атеэлку», накрыв кабину, кузов. Даже на артельщиков, кажется, пролилась.
Вездеход дернулся, затормозил – артельщики, видать, не поняли еще, в чем дело, да и не надо было понимать им это… Быстрее, быстрее, быстрее!
Круто провернув вертолет чуть ли не вокруг своей оси, Корнеев сделал еще один вираж и, гася высоту и одновременно набирая скорость, пошел на «атеэлку». В лоб. Ближе, ближе, ближе, видя аккуратно сработанный, сшитый из металлических реек радиатор, плоские желтоватые ободки фар, массивный, крашенный смолистым кузбасс-лаком бампер, гладкое чистое стекло, к которому прилипли две гнутые прутинки – «дворники», за стеклом отчетливо различил два плоских смазанных лица.
Казалось, в Корнееве должна была сейчас взорваться, пыхнуть огнем и осколками граната, изнутри выплеснуться вопль ненависти, нечто устрашающее, но ничего этого не случилось, в нем ничто не дрогнуло, даже ненависти к этим людям не было, были лишь усталость, надоевшая горькая песня в ушах, был трезвый расчет, без которого никак нельзя ввязываться в воздушный бой, была улыбка на темных губах, обращенная к одному лишь Колесничуку: прости, Колесничук, прости, пожалуйста! И полное спокойствие внутри, отрешение от всего – и больше ничего.
Даже Валентины, причинившей ему столько боли, уже не было. Исчезла она, ушла в прошлое.
Слева к сиденью командира корабля была приторочена брезентовая кобура, на манер чехла для охотничьего ружья, обшитая по низу кожей, объемистая, словно полевая сумка. В кобуру засунута двуствольная, старого, довоенного еще образца, ракетница, а также шанцевый инструмент командира – завернутые в тряпицу вилка и ложка, милые предметы, делающие живым и домашним любой скоротечный обед в тайге. Корнеев отпихнул пальцами шанцевый инструмент –