Вернулся Сергей Корнеев с буровой в балок раздосадованный, в подавленном состоянии: хоть глина и кончилась, и известняк пошел, и сам за тормозным рычагом стоял, а проба все равно оказалась пустая – нет тут ни черта… Болела голова. Глянул на себя в зеркало – огорчился: губы испятнаны ссохшейся кровью. Приподнял губы пальцами – так и есть, вязкая багровая жижка сочится из десен. Давно забытая цинга прихватывать начала – обыденно и просто, словно тривиальный грипп.
Айбата бы сейчас, патанки, строганины.
Цинга – это от напряжения, от забот и напастей, что свалились на его голову, от неудач.
Качнулся, сидя на табуретке, по-детски подобрал под себя ноги – движение озябшего человека. Посмотрел на часы: надо было идти в Малыгино, узнавать, как там Воронков – пришел ли в себя и что, черт возьми, с ним случилось? Надо было встречать на вертолетном пятаке Костю.
Ох, хоть бы одну маленькую, совсем крохотную удачу, светлую рисинку в темном горьком месиве, капельку масла для приправы, чуток бальзама, от которого на душе сделалось бы чуть спокойнее. Хоть бы одно исполнение мечты, пусть и затасканно это звучит: мечта… А ведь вон какое доброе, нужное слово. Оледенелую сирую душу оживляет, согревает охолодавшего, возрождает к работе остановившееся сердце человека.
У каждого из нас в детстве была мечта, да не одна. Называют эти мечты то голубыми, то розовыми – кому как нравится. О чем мог мечтать пацан в своем военном детстве? О стране Лимонии и жарком безмятежном океане, плещущемся в сахарно-белых берегах? Или о стране Крокодилии? Апельсинии? О куске душистой, невероятно вкусной ржаной черняшки? И не об одном куске, а чтоб вволю… О том, чтобы папаня с фронта пришел живым и чтобы медали у него на груди – перед другими пацанами хвалиться – были. Или о благополучном походе на самую высокую гору Советского Союза? Когда можно сесть на макушке, свесить ноги и с удовлетворением смотреть, как под пятками облака ползают, скребутся друг о друга, прилипают к камням, пытаются подняться выше, да не могут, пороху не хватает – человек оказался сильнее и ловчее их. Или о далеких полетах, за пределы Земли, не на Луну даже, а дальше – много, наверное, на иных планетах имеется любопытных мест… Или о том, чтобы какая-нибудь золотоглазая насмешница Ирка из соседнего класса вдруг стала серьезной и задумчивой, часто поглядывала в твою сторону, смущалась, бледнела, а довольный рыцарь со снисходительным, вроде ни о чем не догадывающимся взором смотрел бы мимо нее, чем вызывал бы еще большую растерянность и смущение? Мечты, мечты. На голубых птиц они похожи, которых в природе, кажется, совсем нет. Цель – это тоже голубая птица.
Он шевельнулся, опуская озябшие ноги вниз, скрипнул расшатанной табуреткой: пора было собираться в Малыгино. Сощурился болезненно, будто по лицу его хлобыснули крапивой, сжал рот в старушечью щепоть. Нет, к сожалению, от бед и напастей лекарства, никакого продукта химии нет – целительных таблеток, порошков, бутылочек с каплями, нет ничего и натурального, природного, того, что здесь же, в тайге да на болотах, растет – травы, ягод, грибов, коры, мха, почек.
Он оделся потеплее – неизвестно, сколько придется ждать на продуваемом всеми ветрами промозглом утоптанном пятаке Костин вертолет: десять минут, пятнадцать, двадцать, выглянул в оконце – не вернулся ли Митя Клешня с «атеэлкой», – черт возьми, и почему же это он никак не может вспомнить, куда послал этого умельца? А может, не послал, может, тот сам по своим делам отпросился?
Едва вышел из балка, как увидел Коновалова. Неужели опять что-то случилось? Смена-то уже не коноваловская, он свою вахту отстоял, передал флаг другому бурильщику.
– Сергнклаич! – выдохнул Коновалов жарко, окутался вязким туманом. Неуклюже тормознул, чуть не завалился в сугроб, задергался в мелком мучительном кашле, – бывает такое, когда здорово запыхаешься.
Корнеев молчал – ждал, когда Коновалов откашлялся.
– Сергнклаич! – проговорил тот вторично, захлебываясь, перхая, никак не мог одолеть его имени, окутывался белесым мерзлым паром, будто локомотив, бесполезно разгребал руками воздух, и все – вот на что его и хватало. Наконец отперхался. – Скважина инструмент зажала. Провернуть никак не можем. Все впустую.
Этого еще не хватало! ЧП хуже не придумаешь. Ведь сколько раз бывало: в стволе скзажины, этого двух с половиной километрового колодца, обрушивалась стенка, сдавливала – зажимала – бурильную трубу, на которую был насажен сам инструмент – долото, – и все, туши свет, поделать было ничего нельзя: ни провернуть столб труб, ни назад его выкрутить – металл застрял мертво, навсегда. И тогда приходилось вычеркивать скважину из списка, снимать ее с «баланеца», как любят иногда козырять неожиданным словечком здешние чалдоны, – а что такое снять скважину с «баланеца» для Корнеева? Похоронить себя живьем, вот что.
– Когда это случилось?
– Минут десять как.
– Раствор пробовали закачивать?
– Пробуем.
– И что?
– Пока бесполезно.
Есть такая мера – закачать соляной раствор в скважину, попытаться вызволить плененные трубы, ослабить там напор, разжижить породу.
– Кучно бьет… Черт! – выругался Корнеев.
Где предел человеческих возможностей, где та невидимая ломкая черта, доходить до которой никак нельзя, это подобно смерти, ибо до этой черты человек, сколько ни нагружай его, будет гнуться, обливаться потом и слезами, кряхтеть, но волочь воз; как только ее переступил – все, пиши пропало! Человек надсекается, падает на землю – и не дано ему тогда подняться.
Сколько бед сразу у Корнеева – «кучно бьет!» – Костино горе, постыдная вещь, на всю их фамилию отпечаток наложившая, – раз; Воронков, неизвестно кем, когда и за что, при каких обстоятельствах покалеченный – два; собственная затурканность, слабость и в довершение всего цинга (кажется, цинга, иначе почему так сильно кровь сочится из десен?) – три;