Земля уменьшалась, превратясь в заиндевелый глобус – шарик, почти игрушечный.
– Ушли, – удовлетворенно пробормотал Колесничук и, возбуждаясь, заговорил звонко: – Надо же, а! Надо же! – крутнул головой, освобождая шею от воротника, хотя воротник и не давил. – Во волчары! Во обезьяны! Самые настоящие обезьяны, орангутанги, гиббоны, эти самые… Макаки, которые еще с деревьев не слезли. Ну-у-у, – он шумно выдохнул из себя воздух, – не думал, от не думал, что в такой переплет попадем. Ты, командир, прав, однако… Мудр, как змий, – нюхом чуял паленое, а я, дурак, рассопливился, стал спорить с тобой… Они вон чем наш спор подкрепили. Чтоб не сомневался больше, мда, не думал, что будут стрелять, – он приложил пухлую конопатую ладонь к сердцу, – вона, как лупит, треск мотора даже забивает! Мотора не слышу, а сердце слышу. На войне тоже так страшно было, а, командир?
Что ответить Колесничуку? С какого он года? То ли с двадцать восьмого, то ли с двадцать девятого. Корнеев анкету его глядел – в отделе кадров дали почитать, чтоб знал своего второго пилота, да забыл… Повертел он тогда перед глазами анкету, видя и не видя строчки, ничего не запомнил, кроме того, что фамилия его «зама» была Колесничук, имя – Михаил – это он, кстати, знал и без анкеты, – и вернул бумагу назад. На Севере человек не личным делом проверяется, на Большой земле анкета, может, что-нибудь и значит, как и одежда, и лицо, там по анкете должность руководящую могут дать и оклад повышенный, а тут нет – тут человек экзаменуется стужей, пургой проверяется, когда люди неделями кукуют в одной избенке, и слабый, нервный не выдерживает, начинает бухтеть, придираться, закипать злобой. Такому «артельщику» одна дорога – назад, на Большую землю, где тепло и спокойно, пурги нет и много развлечений. Ничего из той анкеты Корнеев не запомнил. Не посчитал даже нужным запомнить.
– Ты с какого года?
– С двадцать восьмого. А что?
Ну вот, почти угадал Корнеев. Тысяча девятьсот двадцать восьмой год рождения – тот самый возраст, который должен был идти на войну, подкрепить войска, да не успел – фашистов разбили без них, грянула Победа. Не знает войны Колесничук, и ладно.
– Самое страшное на войне, когда уходишь от фрицев, они наседают, а ты отстреливаешься, не даешься им – вдруг в автомате иль в пистолете – что там у тебя в руках? – кончаются патроны.
Корнеев наклонился, посмотрел, что там внизу. Спичечный коробок вездехода, постояв немного на месте после пальбы по вертолету, двинулся дальше по оленьему следу. Артельщики, сидевшие в «атеэлке», считали, видать, себя людьми бывалыми и упрямыми – отпугнув вертолет, решили продолжать охоту.
Оленье стадо оторвалось от вездехода примерно на километр, но надолго ли этого километра хватит? Если не защитить оленей совсем – предупреждение не подействовало, – артельщики перестреляют их всех до единого.
Сегодня стреляют в оленей, завтра, глядишь, – в людей, Нравственной преграды для них не существует… «Не-е-ет», – неожиданно ощерился, показывая ровные крепкие зубы, Корнеев, подавил в себе возбужденный злой хрип – ему почудилось вдруг, что в жестяной верткой коробке сидит похититель Валентины, самодовольный и нагло-красивый артельщик, телевизионный дока, всем друг и брат, для которого нет ни правил, ни законов. Под-донок! Хоть на один день, на один час, на один миг в котел войны тебя бы засунуть, дать послушать, как ревет пламя, скрипит земля под солдатскими ботинками и щелкают противопехотные мины, – враз другим бы стал.
А впрочем, зачем все примерять на войну? Чтобы сохранить человеческое в себе, не обязательно под пули идти.
– Колесничук! А, Колесничук!
– Ну, – второй пилот помял пальцами кожу на висках.
– Если мы сейчас не схватим их за руку, они далеко пойдут, – Корнеев ткнул перчаткой вниз, ощутил ту же боль в душе: это опять Валентина. Что же ты наделала, Валя? Вот вопрос, который как огнем прожигает мозг, мучает тело то судорогой, то пронзительной тоской, которая куда хуже, злее, чем боль. Совладать бы со всем этим, удержаться бы! Дайте сил! Дайте! Прошу… – Что будем делать?
– В Малыгино надо лететь, в милицию сообщать, – убежденно проговорил Колесничук, – пусть не чикаются, ловят хулиганов и в суд волокут. – Слово «суд» у него получилось, как «суп».
– Какая милиция в Малыгине, Колесничук? Один участковый на триста километров, – проговорил Корнеев. – Этих бандитов надо целым подразделением брать.
– Пусть малыгинских мужиков мобилизует. Ружья у них есть…
– А догонят они вездеход на чем? На санях? Бегом? Пехом? Или по-пластунски, обрывая пуговицы? А эти деятели тем временем одно стадо перестреляют, затем другое, потом, закончив разбой, за людей возьмутся.
– Хорошо, что мы можем сделать?
– Не знаю, – Корнеев действительно не знал, что можно было сделать, от этого незнания в голове даже звон образовался – пошел бухать бронзовый колокол, время остановилось. Просто он не хотел, чтобы второй пилот оказался трусом, чтоб стыд и мука, совесть в нем тоже заговорили. Хотелось, чтобы Колесничук сказал, сам сказал: надо пойти в атаку, на сближение с вездеходом, на крутой разговор с бандюгами, а там… Может, игра и не стоит свеч, вот ведь… Но снизиться и предупредить их надо. – Как, Колесничук?
– Решай сам, – тихо проговорил Колесничук в ларингофон. Слишком обмякшим, сдавшимся был у него голос, будто угодил Колесничук на холодный, пробивающий все тело насквозь ветер. В горле у Колесничука что-то булькнуло. – Предупреждать нам может, и не обязательно, а, командир? Это ведь дело других, а? – Замолчал. Но в следующий миг, почувствовав напряжение, недоброту, исходившие не только от Корнеева, а и от Петуни Бобыкина, стоящего сзади, в проеме двери, – даже от него, – справился с собою, махнул рукой: – Я вместе с вами. Как вы, так и я.
– Ты, Петуня? – спросил Корнеев.
Петуня Бобыкин смущенно кашлянул: не ожидал, что с ним консультироваться, спрашивать как у равного будут, – у Петуни даже глотку защекотало, голос басистым, мужским сделался. Вспыхнул Бобыкин, зарделся:
– Я тоже вместе…
Понимал Корнеев: он мог не предупреждать людей, сидящих в «атеэлке», мог улететь в Малыгино, найти там участкового, сообщить ему, а дальше – что хочет, то пусть и делает. Хочет – чалдонов пусть мобилизует, подмогу из райцентра вызывает, силки на вездеход ставит, бревнами «атеэлку» обкладывает, расследование ведет, суд вершит, не хочет – пусть ничего не делает. Его обязанности – его забота. Никто преднамеренное бегство не