Двигатель затрещал натужно, вертолет завалился набок. Начали обходить вездеход сзади. Земля накренилась круто, опасно, понеслась навстречу. Петуня Бобыкин даже охнул: слишком неожиданным и резким был вираж.
– Держись, Петуня! – выкрикнул Колесничук. С лица его соскользнула привычная улыбка, мягкие щеки-булочки подобрались, веселые точечки у губ – девичьи ямочки, над которыми Петуня Бобыкин в отместку запросто мог бы посмеяться, но не делал этого, – исчезли. Посерьезнел Колесничук, почувствовал: сейчас будет дело.
Пожалуй, именно в этот момент – в краткие миги падения – у Корнеева сдернуло с глаз серую штору, мир обрел прежнюю многоцветность, а все беды, взявшие его за глотку, отступили, потерялись в том конкретном деле, в той конкретной беде, свидетелем которой он становился. Стиснул глаза в щелочки – с земли резануло светом, яркие зимние цвета неприятно ошеломили его: земля определенно была круглой, с редким лесом, с мерзлыми прогалами болот – вон какая огромная матушка-планета, но не она сейчас интересовала Корнеева. Она уже перестала существовать для него – существовала только плоская, вроде бы и непрочная на первый взгляд коробка, довольно шустро врубающаяся в снеговые отвалы, – позади только бус, мелкая пороша остается да сизый мрачный след, как от танка, глубокий, рубчатый…
– Сделай круг над ним, предупреди, чтоб прекратили охоту, – попросил Колесничук по бортовой переговорке, – вот так волчары, – у Колесничука даже голос изменился, – полон кузов оленей! Сзади лось, на привязке. По-крупному работают ребята.
– Из них ребята, Колесничук, как из тебя египетский фараон. Это волчары, ты правильно определил. Попадись они мне на фронте…
Над вездеходом они прошли низко, очень низко, почудилось даже – отгар, бьющий из выхлопной трубы, достал до них – ощутили горячую вонь «атеэлки», услышали звук движка.
– Атеэл, – проговорил Колесничук задумчиво, будто вспомнил что, – артиллерийский тягач, легкий. Хорошая машина, жаль только, не тем людям в руки попала.
Корнеев промолчал. Неужто Серега разрешил такую охоту, а? Морду за это нужно бить. Поморщился: не стоит корчить из себя правдолюбца, не надо тыкать пальцем… «Морду бить», – передразнил он самого себя, заморгал часто, будто глаза разъели комары. Под брюхом вертолета стремительно, словно горный поток, бурля и пенясь, ерошась, понесся снег, мотаясь из стороны в сторону, будто живой, – но это не снег живым был, а тени от застругов и колтыг, что сменяя друг друга, чередовались на слепящей скорости, рукавами уходили в стороны, рвали сами себя, закапывались, проламывая корку чарыма, снова выскакивали наружу – действительно горный поток.
– Еще один круг, командир, а? – предложил Колесничук.
– Ага, – проговорил Корнеев, – и они в нас жаканами!
– Да ты что?
– Мы же их засекли, теперь им одно остается, Колесничук, разве непонятно? Отбиваться.
– Брось, командир!
Эх, Колесничук, Колесничук, неверящая душа, знать бы ему, что произойдет дальше, открестился бы от второго захода на металлическую громыхалку, ползущую внизу: вертолет ведь не истребитель, что специально приспособлен для боя. Но откуда Колесничуку было знать, что злоба и подлость взяли верх над людьми, сидящими в вездеходе, что они ощутили себя непобедимыми – действительно, попробуй их возьми в такой технике – собственной кровью изойдешь, прежде чем одержишь верх. Коробка внизу дергалась из стороны в сторону, дрыгалась, подбрасывая вверх то зад, то вскидывая перед, чадила, хрустела гусеницами, давя лед, заструги, чарым, живую плоть, попадающую под сталь, погружалась в белый, сметанно-плотный дым, резко, будто щепка, из курного потока, выныривала из него, неслась дальше.
Круто развернув вертолет – так, что машина чуть не задрала вверх черные, вяло поблескивающие в прозрачном солнце пуговки колес, Корнеев пошел на следующий круг, губы его спеклись, будто по ним провели паяльной лампой и они слиплись, посерели, лицо сделалось темным, лишь ярким глазом высвечивала скобочка-шрам на подбородке.
– Чего ж это они, а? – он ткнул рукой в белую горбину земли, снова круто навалившуюся на вертолет. – Куда им столько мяса на двоих? Для продажи разве? А продавать кому? Тайга же. Каждый сам это мясо способен добыть, если только ноги есть, руки, ружье и голова путевая. Куда? Опомниться никак не могут, что ли?
«Небось эти двое, сидящие в ползучей жестянке, мнят себя лихими удачливыми героями Джека Лондона и Фенимора Купера, считают свою правоту неоспоримой, и горе мошке, которая вздумает посягнуть на эху правоту: растерзают, расстреляют, по волоконцам разнесут, в пятно раскатают. Да были б подходящие челюсти, они бы и вертолет просто схавали, болты и гайки повыплевывали, как несъедобные костяшки. Важно не то, что сам о себе человек мнит, героем или простым смертным, чертом или попом себя считает, важно то, что он представляет из себя в глазах других, каково его естество, внутренность и наружность, иначе говоря».
Ему показалось, что наступила тишь, как после долгой, изматывающей пурги, когда неделями подряд кувыркается, слипаясь с землей, небо, сверху падает обвальный снег, хохочет, бесится ветер, а потом вдруг наступает страшная полная тишина, что пугает людей хуже грома и взрыва. Вот и Корнееву показалось, что наступила именно такая тишь, когда в дюралевый бок вертолета воткнулся свинцовый ошметок и, полусплющенный, горячий, завертелся в чреве, втыкаясь то в пол, то в расчалки, просекая насквозь пеньковую бухту, делая веревку негодной, но пока что обходя стороною людей.
Вертолет, кажется, даже тряхнуло, в проволглый прочный грохот мотора, в хлопки лопастей втиснулся свист, пронзительный, щемящий, неумолкающий. Раньше свиста не было. Это в оставленную жаканом дыру врывался ветер.
– Стреляют, – слабым неверящим голосом проговорил Колесничук, – это что же такое, а? По вертолету, по нам стреляют…
– По вертолету, – сухо подтвердил Корнеев, лицо его еще больше потемнело. Он резко повел машину вверх: надо было набрать высоту, пока эти двое не перезарядили оружие. А перезарядят – парный выстрел, дуплетом, не замедлят сделать.
Наверное, надо было уходить подальше от греха: чего доброго, еще действительно собьют – зачем рисковать? Никто не осудил бы Корнеева за уход и трусом его не счел: ведь он командир, отвечает и за вертолет, и за людей, за все он, только он отвечает, один – имел он право уйти, да. Но как же тогда быть с извечным предначертанием настоящего человека – бороться со всякой подлостью и мерзостью? Если не он, Корнеев, не Колесничук, не