– Храни традиции! Что от предков – то свято.
– Слова-то, а? Впору записать, – Валентина сделала шутливый полупоклон, – чтобы не стерлись, не забылись…
Почему его отношения с Валентиной оказались неожиданно словно в безвоздушном пространстве? Вместо доверия, полного понимания друг друга с полувзгляда, с полуслова, нежности, гибкости – какая-то жестокость, огрубелость. Что произошло? Может быть, простая вещь: когда мы упорно добиваемся чего-то или кого-то, нас неодолимо и смятенно тянет к цели, – кажется, отдал бы все что есть, все деньги, книги, безделушки, все «богатство», лишь бы познакомиться вон с той девчонкой – и звон уже идет по всему телу, и голова кружится, – но вот цель достигнута, мы у ног той, единственной, прекрасной, которой добивались… Виктория! Победа! Казалось бы, надо ликовать. А вместо этого на душе – осенняя хмурость, мрак и темень, не переставая, льет холодный дождь и, как ни сдерживает заплотка, стылая вода все скапливается и скапливается. Вскоре ее уже и сдерживать нельзя, она начинает перехлестывать через край. А на губах победителя появляется холодная улыбка, чело делается задумчивым, покрывается резкими продольными морщинами, проходит еще немного времени – и вот едкие слова уже сыпятся с языка.
Когда цель достигнута, она перестает быть целью. Потому и отношение к ней меняется.
– Хорошо, будем ужинать, – согласилась Валентина. – В ресторан пойдем или нам накроют здесь?
– Здесь. Как и вчера…
– Хорошо. Не надо переодеваться.
Корнеев подошел к окну и несколько минут стоял задумчивый, глядя, как бесшумно катятся машины по асфальту, выхватывают фарами снежные пятаки, прилипшие к тротуарам, уносятся прочь. Он завидовал людям, которые сидели сейчас в машинах, торопились куда-то. Ему казалось, что у них нормальная, размеренная жизнь, все ладится, все клеится, а у него, увы, – неспокойная, полная разлада и неожиданностей.
Глава двадцать первая
Ужасаешься на то, чего не должно быть, если человек разумное существо.
Л.Н. Толстой
Отчего так сер, громаден и холоден день? Будто только что вынырнул из-под обстрела – как на фронте, – сел на краю перепаханного, развороченного минами и снарядами поля у догорающего самолета друга и увидел, что друга твоего уже нет, он мертв – виднеется в кабине черное, отчетливо просматриваемое на фоне рыжего пламени пятно головы, кусок комбинезона, а самого друга нет – он наполовину обгорел и вот-вот огонь проглотит его целиком. Страх, обида, жалость, тоска охватывают, а поделать ничего нельзя.
И тогда теряет свои краски, обесцвечивается, становится пасмурным любой, даже самый яркий, самый искристый солнечный день.
Вертолет Константина Корнеева шел на север, из «Трех единиц» в Малыгино.
Что произошло? Неужто он потерял осмотрительность, лишился чутья, глаз его неверным стал – и вот результат: боль и тоска. Внутри так печет, что даже кричать хочется, а кричать нельзя. Костя сдерживался, стискивая плотно губы, упрямо выпячивал подбородок, белесый, свернутый жгутом шрам белесел еще больше, выдавая состояние этого человека.
– Что с тобой? – поинтересовался Колесничук, поерзал на своем сиденье. Эх, Машерочка, Машерочка… Машерочке всегда на сиденье было тесно, никак не мог вместить свое плотное круглое тело в кожаный обжим. – Может, таблетку какую дать, а? У меня от головной боли есть. Хочешь?
Корнеев покачал головой: да разве здесь помогают таблетки? Тут иное лекарство нужно.
Вертолет он вел по памяти, чутьем: посреди боли и отчаянья оставалась чистая прореха, промельк, который никогда никому не удавалось замутить, словно бы в уязвимом, наделенном всеми страстями и слабостями человеке жил еще один человек, некий регулировщик, трезвый и скучный, не реагирующий ни на какие стрессы. Этот «второй» Константин Корнеев и управлял вертолетом.
– Ох-хо-хо, – сладко потянулся на своем сиденье Колесничук, – на пенсию чего-то хочется. Хорошее это дело – пенсия. Домик себе с вишнями купил бы на Волыни, ребятенка еще одного сгородил, чтоб род достойно был продолжен, и стал бы жить в свое удовольствие. Красота.
– Рано еще на пенсию, – услышал Корнеев в наушниках отклик на поставленную проблему – это включился в разговор Петуня Бобыкин, бортмеханик, человек молодой, с ломающимся петушиным голосом и стремительным взглядом, большой охотник до путешествий и полетов; была б его воля, Петуня обязательно сделался бы Миклухо-Маклаем или Пржевальским, поездил бы по миру, людей посмотрел, себя показал, и, служа Отечеству и народу, открыл бы что-нибудь новое – остров, архипелаг, материк, коралловое месторождение, если такие, конечно, существуют, или теплое подводное течение, где водится богатая селедка. Словом, что-нибудь нужное. Летал Петуня Бобыкин в корнеевском экипаже недавно, полтора месяца всего, – занял место списанного по состоянию здоровья на землю прежнего бортмеханика, был парнем прилежным и надежным, преданным, старался всем угодить, чемоданишко или мешок поднести, если на ночлег останавливались, компота послаще в столовке достать, вертолет лишний раз обиходить, протереть, поскоблить, проверить механизмы.
Был Петуня единственным сыном старенькой матери – и то, кажется, неродным, приемным, что Петуня, кстати, скрывал. Но это его дело. Не могла такая старая женщина юного молочнолицего молодца родить, возраст не тот. Был Петуня ее надеждой и опорой. Бобыкин часто доставал из кармана фотокарточку своей матери, показывал. Добрая русская старушка с будничным лицом, морщинистая, в трогательно чистом цветастом платочке, с губами, собранными в сохлое колечко, и ласковым голубиным взором. «Мама», – говорил Петуня Бобыкин, и щеки его рдели, словно у девицы. Всю свою зарплату он отсылал матери, себе оставлял необходимую малость – на одежду с сапогами да на макароны в столовой. А много ли на это надо денег?
– Вы еще ого-го! – заявил Петуня Бобыкин уверенно, желая польстить Колесничуку. Но смутился от собственной лести и, неловко пожав плечами, попятился из кабины назад, в гремящую темноту вертолетного чрева.
– Чего-то у меня гремит там, – пояснил он, – не пойму, чего…
А чему там греметь? Вертолет пустой идет, в трюме лишь веревка болтается – моток раскисшей пеньки – да скатанный в бухту обрубок стального троса. Еще бочка с бензином есть, двухсотлитровая, к кабине торцом приткнута, к полу намертво болтами прикручена – запас карман не трет, особенно на севере. Вот и весь груз.
Что случилось с Валентиной, что? – вот вопрос, который не давал покоя Корнееву, жег огнем, кривым ржавым гвоздем сидел в черепе, мешал думать и жить. И кто он, этот мерзавец-волокита? Небось какой-нибудь телевизионный прихлебатель, герой-любовник с испанскими усиками, специалист по заголовкам иль, как там называется – по заставкам? Напряглось, налилось свинцом тело, набрякли руки и голова, сделался невидящим, болезненно-пустым взгляд. Попался бы ему этот герой-любовник!
Валя-Валюша, что же ты наделала? Зачем взяла