Поднялся на лифте к себе, вошел в номер и, как и вчера, упал на кровать, не снимая одежды, совсем не заботясь, что она помнется, обрастет белыми нитками, пропитается гостиничным духом, и он из кандидата наук превратится неизвестно в кого.
Через некоторое время Корнеев услышал тихий стук. Как и вчера. Валентина?
– Сейчас-сейчас, – пробормотал он, чуть пошатываясь, – то ли спал он, то ли не спал, непонятно, – добрался до двери, открыл. На пороге действительно стояла Валентина.
– Здравствуй, – произнесла она тихим голосом, от которого сердце его заколотилось, в следующий миг порыв горячей, полной радости сменился приступом раскаяния. Казалось бы, все должно быть ясным для него как божий день, душа радоваться должна, но нет. Двоякое состояние какое-то. Может, в этой двойственности и сокрыт ключ к тому, что происходит сейчас с ним, ко всем неурядицам, сопровождающим его, а? Вообще-то двойственное фактическое или, иначе говоря, служебное положение – а Корнеев невольно оказался в таком положении, – рождает двойственность душевную, маету и квелость. Как бы там ни было, нечего ковыряться в душе и искать отмычку! – он виноват перед Валентиной. Виноват, что так поспешно сбежал утром из кафе при появлении Сомова, а через несколько минут после этого бегства плохо простился с нею, не узнав даже, где она будет находиться весь этот день – может быть, она все время на улице мерзла? – не купил ей цветы, которые собирался купить…
– Извини меня, ради бога, – произнес он с раскаянием в голосе. – Извини, пожалуйста. Утром я себя по-дурацки повел, на Сомова обозлился, с тобою был холоден…
– Да? Я и не заметила.
Корнеев, как и тогда, на улице, провел ладонью по лицу: показалось, что на щеки и лоб опять налипла тонкая паутина. Валентина взяла его руку, прижала к своей щеке.
– Что с тобой?
– Устал.
– Как дела? – было понятно, о каких делах спрашивает Валентина. Корнеев хотел отделаться чем-нибудь необязательным, но, увы, Валентина спросила напрямую: – Удалось защитить Малыгинскую? Дают деньги или нет?
– Дела как сажа бела, – Корнеев, вздохнув, сделал обреченный жест. – На поиск не только денег не дают, а и отнимают, – рубанул рукою воздух, будто в пальцах у него было зажато что-то острое, уничтожая все и вся, – разведка в Западной Сибири свертывается целиком. Ничего там больше не будет. Ни буровых, ни экспедиций – ничего! Все возвращается на старые места, к нулю, как до войны. Вот такие-то дела.
Валентина нахмурилась, в следующий миг хмурость сменилась едва заметной улыбкой. Корнеев опять пожалел, что не достал для нее цветов. Наступило молчание.
– Такая наша жизнь, – пробормотал он тихо, в себя, машинально, поскольку ощутил, что пауза в разговоре – это пропасть, в которую он проваливается с огромной скоростью, еще минута – и он со всего лета грохнется грудью о землю, все тогда скроется во мраке. – И любовь наша такая, – закончил он шепотом.
– Как утверждают талантливые теоретики, работающие у нас, на телевидении, любовь в жизни мужчины – это эпизод, кинокадр, минута, – усмехнувшись чему-то своему, такому же далекому, как и ее улыбка, произнесла Валентина, – а в жизни женщины – целая история, фильм, вечность.
Все в жизни взаимосвязано. Добродетель, сотворенная однажды, бывает, через десятки лет возвращается в своем ином виде – но обязательно добродетелью, а не злом. Посеянное маковое зернышко зла – пылинка, пороховая крупинка всего лишь, «ничто», которое надо рассматривать под микроскопом, – вырастает в порок. Если пылинку можно было растоптать, втереть каблуком в землю, то порок уже не растопчешь, с ним надо бороться. И неизвестно, сумеет ли человек уже взять верх в этой борьбе или порок, наоборот, победит человека. Вот о чем думал сейчас Корнеев…
– Прости меня. – Корнеев снова сделал обреченный жест рукою. Что-то беспомощное и безнадежное было в этом жесте.
– За что прощать? – Валентина выпрямилась. – Ты ни в чем не виноват.
– Н-не знаю. За все прости. За все худое, что я…
Наступило молчание. Потом, преодолевая собственную думу, сухость во рту, Корнеев заговорил приподнятым голосом, будто и не было давешней усталости:
– Я все-таки принял решение. Окончательное… – Он сделал паузу. – Перебираюсь в Москву и поступаю на работу к Татищеву. Иного выхода у меня нет.
– Ты хорошо это обдумал?
– Со всех сторон. И так прикидки делал, и эдак – вычисления довольно сложные, и все-таки я пришел к выводу: это будет для меня самым разумным.
– Вычислительный центр, – тихо произнесла Валентина.
Корнеева насторожил ее голос – что-то крылось в нем незнакомое, может быть, даже опасное, но он успокоил себя: что может произойти, когда уже все произошло?
– Может быть, и вычислительный центр, – согласился он. – Когда принимаешь решение, от которого зависит дальнейшая жизнь – моя и-и… твоя, между прочим, просто необходимо быть вычислительным центром.
– А о ребятах, с которыми ты работал вместе, подумал?
– Всякий человек должен иметь свою голову на плечах. Сво-ою! Со-обственную! И всякий получает в соответствии с тем, какую продукцию эта голова выдает.
– Речь не о продукции.
– Перефразирую известное выражение… Каждый человек достоин той головы, что у него на плечах. Если голова худая, то человек, извини за выражение, – дурак. Если в голове водятся мысли, то и человек – соответственно.
– У нас на телевидении таких людей называют перспективными.
– У нас тоже, – Корнеев засунул руки в карманы, прошелся по номеру, гася в себе возбуждение, оторопь, возникшую после ее вопроса. Проговорил виновато: – Извини, что-то я горячиться начал. Даже слишком.
– И я, – Валентина улыбнулась открыто, готово, и Корнеев неожиданно ощутил себя мальчишкой, выигравшим у своих сверстников уличный бой, – и я, – повторила Валентина, – сегодня тоже какая-то нервная, дерганая, будто в горячке. Москва действует, что ли? Не пойму. Толчея на улицах, шум, гам.
– Давай больше не будем ссориться, не будем говорить друг с другом в повышенном тоне, ругаться, а?
– Давай, – согласилась Валентина, – хотя все это наивно. Мы же не малые дети, если понадобится – и поругаемся.
– М-да, верно, – глядя на Валентину, тоже усомнился в благом намерении Корнеев, переключился на другое. – Ты права, Москва – особый город, здорово выматывает любого приезжего. К Москве надо привыкнуть, как к некоему живому существу. К ее скоростям, ритму, грохоту. Привыкнешь – и тогда все станет на свои места. Удивляться даже будешь – как это можно жить без Москвы? Не пора ли нам с тобой поужинать?
– Глупая