На другой день к нему началось паломничество петербургского бомонда, но приняты были немногие, среди них Державин и П. Зубов. С Державиным Александр Васильевич обошелся просто, по-дружески, оставил его обедать. П. Зубов был встречен тоже «просто», но по-другому: Суворов оставил Державина, убежал в спальню и через некоторое время появился в ее дверях в нижнем белье. Удивленному Державину он объяснил: «Vice-versa»[62]. Дело было в том, что накануне фаворит принял Суворова в повседневном костюме.
Суворов вошел в моду. Везде только о нем и говорили, ему угождали, его вниманием дорожили. Он вел прежний образ жизни, со столичными поправками: обедал не в 8, а в 10 или 11 часов, всегда с гостями. Во дворце бывал редко, избегая парадных обедов. Узнав, что Суворов ехал в столицу в одном мундире, императрица подарила ему соболью шубу, крытую зеленым бархатом, но Александр Васильевич брал ее с собой только во дворец и то надевал при выходе из кареты.
В собраниях он не скупился на выходки. Зло подшучивал над Салтыковыми, растравляя их обиду на свое внеочередное производство в фельдмаршалы. Гостей принимал с разной степенью почтения. Однажды, увидев в окно подъехавшую карету с нежелательным визитером, опрометью бросился к выходу, и не успели лакеи открыть дверцы, как Суворов уже вскочил внутрь, побеседовал несколько минут с гостем и, поблагодарив за честь, распрощался. В другой раз, во время обеда, при виде вошедшего гостя не тронулся с места, а велел поставить рядом стул: «Вам еще рано обедать, прошу посидеть».
С Екатериной II Суворов был чрезмерно почтителен, но говорил неприятные вещи. Он так часто останавливался на дурном состоянии войск и злоупотреблениях в армии, что совсем прискучил императрице. Не стеснялся он и обижать других в ее присутствии. Раз, за обедом, императрица, желая оказать внимание сидевшему около нее князю С.Ф. Голицыну, сказала, что спала эту ночь спокойно, так как знала, что в карауле находится надежный офицер (подразумевался сын Голицына). Голицын встал и поклонился. Суворов, сидевший по другую руку Екатерины II, тотчас спросил князя, отчего тот не прислал кого-нибудь из своих сыновей к нему под Варшаву за Георгием и указал на некоторых лиц за столом, в том числе на князя Барятинского, хваставшегося своими подвигами в Польше: «Они даром получили». Эффект получился весьма неприятный, особенно для Екатерины II. К тому же, в словах Суворова была и изрядная доля цинизма, поскольку он сам отметил Барятинского в донесении после взятия Праги. Возможно, что таким образом Суворов издевался и над собой за то, что ему все еще приходилось ловчить ради угождения влиятельным людям.
На одном из балов императрица, видя, что Суворов скучает, подошла к нему с вопросом, чем она может попотчевать дорогого гостя. «Благослови, царица, водочкой», — ответил он. «А что скажут красавицы фрейлины, которые будут с вами разговаривать?» — «Они почувствуют, что с ними говорит солдат». Екатерина II сама подала ему рюмку любимой тминной.
Суворова пожелал видеть и наследник Павел. Александр Васильевич вошел к нему и сразу стал чудачить. Павел, который терпеть этого не мог, остановил его, сказав: «Мы и без этого понимаем друг друга». Суворов усмирился, но выйдя от наследника, поскакал на одной ноге, напевая: «Prince adorabl, despote implacable»[63]. Эти слова передали Павлу.
По поручению Екатерины II Суворов вновь съездил в Финляндию, осмотреть, как выполняются работы по строительству укреплений. Там он пробыл недолго и вернулся, довольный увиденным. От «азиятских лавров», подумав, отказался, так как все еще надеялся на войну в Европе, а пока попросился в знакомые места — на юг.
Радость триумфа постепенно улеглась, и Суворов вновь пребывал не в духе. Все светские новшества его раздражали. Так, он находил неприличным, что великий князь Александр Павлович употреблял в театре лорнетку. Не было вельможи, который бы не попался ему на зубок. Мода на Суворова начала сменяться всеобщим раздражением. Один сановник, рассказывая о новой причуде фельдмаршала, сразу презрительно добавлял: «и прочее, и прочее»; другой извещал приятеля, что «Суворов продолжает предаваться шутовству» и находил, что он «самое гордое существо на свете… в каждом его слове обнаруживается непомерное самолюбие». Эти люди как-то забывали, что другие, не имея суворовских недостатков, не обладали и его достоинствами. Екатерина II, может быть, лучше других видела последние, но и она считала, что Суворов при дворе неудобен. Растопчин, всеведущий царедворец, замечал: «Не знают, как отделаться от Суворова; его плоские шутки наскучили императрице, и она от них краснеет».
Александр Васильевич и сам видел, что засиделся в Петербурге. В середине марта, выбрав штаб-квартирой Тульчин и разослав войскам предписания, он тронулся в путь. Ехал скоро, без дневных остановок. По дороге завернул к Румянцеву. На последней станции перед его имением, Суворов надел фельдмаршальскую форму. Однако и теперь, став равным по чину герою Кагула, он в знак особого почтения, подъехав к воротам, вышел из экипажа и прошел через весь двор пешком. Их беседа продолжалась часа два. Они видели друг друга в последний раз.
Суворову были подчинены войска в Вознесенской, Врацлавской, Екатеринославской, Харьковской губерниях и Таврической области, всего 13 кавалерийских, 19 пехотных полков и гарнизоны. Он сразу приступил к благоустройству быта солдат. Картина была знакомая: болезни косили людей, на строительстве одесского порта менялась четверть состава полка в год! Одна из команд вымерла целиком! Причины были все те же: недобросовестные поставки, страшное воровство де Рибаса; рекруты ходили босые и нагие, в казармах стояла сырость, бань не было, воды едва хватало на приготовление пищи, да и та была пополам с грязью. Все гигиенические наставления Суворова были забыты. Ему вновь пришлось сортировать больных и устраивать головомойки начальству. Одного, наиболее виновного («торговую бабу»), он выгнал со службы. Но особенно «сердце было окровавлено» из-за Рибаса. Всю зиму они виделись в Петербурге, однако Рибас скрыл состояние войск, а после назначения Суворова на юг послал в Одессу тысячу червонцев, дабы «воскресить больных по лазарету и меня омрачить» (т. е. чтобы выдать умерших за живых и затем вновь списать их в мертвецы, но уже суворовские), сетовал Александр Васильевич. Суворов стал сторониться Рибаса и уже не называл