В ином свете виделось положение вещей посторонним — для них блеск его имени увеличился вдвое, втрое. Везде, где проезжал Суворов, его окружали восторженные толпы людей, дамы стремились поцеловать у него руку. Он не особенно противился, хотя пышных встреч и проводов старался избегать. Отель Барона Вимера в Праге, где остановился Александр Васильевич, стал местом паломничества высшего света чешской столицы. Титулованные особы гордились малейшим знаком его внимания. «Мы здесь плавали в меде и масле», — иронически писал Суворов Растопчину.
Павел был неизменно любезен в рескриптах, выражал надежду, что «не медля ни мало приедете ко мне на совет и на любовь», уклонялся от благодарности за оказанные милости — «не мне тебя, герой, награждать» — и писал, что, напротив, сам хочет «быть достойным такого воинства».
Курфирст Баварский прислал Суворову орден Губерта со словами, что поскольку орден учрежден в воздаяние достоинств и заслуг, то никто больше Суворова не имеет на него права; король Сардинский — большую цепь ордена Анунциаты при письме, где выражал уверенность, что «вы, брат наш, не оставите ходатайствовать за нас у престола Его Величества». Даже Венский двор спохватился и пожаловал большой крест ордена Марии-Терезии. «Я буду всегда вспоминать с чувством признательности о важных услугах, мне и моему дому оказанных», — заверял Франц II. Чтобы придать вес своим словам, он оставил Суворову пожизненное звание австрийского фельдмаршала с 12 тысячами гульденов жалованья. Но особенно порадовало Александра Васильевича письмо Нельсона. «В Европе нет человека, который любил бы вас так, как я, — писал прославленный адмирал, — все удивляются, подобно Нельсону, вашим великим подвигам, но он любит вас за презрение к богатству».
Не было конца поздравительным адресам и от частных лиц. Как всегда, было много посвященных ему од и, как всегда, это подвигло Суворова к литературным опытам. Какому-то поэту Брежинскому он ответил на стихи в свою честь:
И в холодном краю света
Есть к наукам пылкий жар.
Благодарность для поэта
Вместо лавров будет в дар.
Пусть в отечестве любезном
Он Гомером прослывет,
Будет гражданин полезный,
Вместе с музами живет.
Возвращение в Россию затягивалось из-за колебаний европейской политики. Англо-русский десант в Голландии, как и предсказывал Суворов, потерпел полную неудачу, потеряв половину состава. Англия настояла на возобновлении русско-австрийского союза, и 20 ноября Павел приказал войскам остаться на зимних квартирах заграницей. Приказ застал Суворова в Праге и чрезвычайно обрадовал его, поскольку совпадал с планами реванша за Швейцарию. Александр Васильевич быстро набросал проект новой кампании — вторжение во Францию через Италию с захватом Лиона и Дижона — и представил его на рассмотрение английскому правительству, предложив субсидировать содержание 80-тысячной русской армии. Сент-Джемский кабинет переслал проект в Петербург английскому послу, уполномочив его ответить согласием, если главнокомандующим будет назначен Суворов.
Александр Васильевич остался ждать решения по этому делу в Праге. Он чувствовал себя не совсем здоровым, но надежда на новую кампанию придавала ему веселый и бодрый вид. Против обыкновения, он часто ездил в гости, где заставлял всех, даже знатных особ и дам играть в фанты, жмурки, петь песни. По большей части из всего этого выходила забавная путаница, так как почти для всех присутствующих суворовские затеи были новинкой. Александр Васильевич от души хохотал, танцевал до упаду и принимал участие во всех увеселениях. Его трудно было принять за 70-летнего старика, дни которого уже сочтены.
У себя в отеле Вимера Суворов устраивал утренние приемы, обеды, богослужения в домовой церкви. Обед начинался в 8–9 часов и продолжался часа два; стряпня по-прежнему была невыносима для приглашенных. Выйдя к гостям, Александр Васильевич целовал и благословлял каждого. За столом он пил, ел и говорил больше всех. Разговор начинался с политических новостей и через Гомера, Оссиана, Руссо, Вольтера и Монтескье съезжал на военные заслуги хозяина. О своих победах Суворов отзывался без всякой скромности, оправдываясь примером древних римлян, которые прибегали к самовосхвалению, чтобы пробудить честолюбие в слушателях. Объясняя свои военные принципы, говорил, что мелочей не любит, а видит вещи en grand[77], как и его учитель Цезарь. По окончании обеда Суворов вставал, давал всем благословение и шел спать. В церкви Александр Васильевич бывал почти ежедневно, пел на клиросе и дирижировал певчими. Вообще он несколько щеголял своей религиозностью: при встрече с католическими священниками слезал с коня, подходил под благословение и даже бросался перед ними на колени. Все это делалось потому, что он воевал «с атеистами, убившими своего короля». Никаких уступок свободомыслию Суворов не терпел. Как-то, на обеде, когда речь зашла о Руссо, один генерал заметил, что среди творений Руссо есть превосходные. Суворов взорвался и указал эстету на дверь. Сконфуженный генерал заметил, что разумел не Жан-Жака, а Жан-Батиста Руссо. «Это другое дело», — успокоился Александр Васильевич и разрешил гостю остаться. Но такое поведение высокопоставленного лица было необычно для католиков и принималось ими за выходки варвара-чудака. Впрочем, в категорию чудачеств попадали и обычные его поступки, например то, что он надевал на пару сапог и туфлю, если болела нога, или ел за десертом солдатскую кашу.
Суворов везде держался одинаково непринужденно, не стесняя себя в причудах, так что эта его слава, пожалуй, даже превышала военную. Все его странности внимательно фиксировались удивленным обществом. Однажды ему представлялся австрийский генерал большого роста, который в прошлом не послушал совета Суворова и проиграл какое-то дело в Италии. Суворов встал на стул, поцеловал его и сказал по-русски и по-немецки:
— Это великий человек, он вот меня там-то не послушал.
Генерал побледнел, а Суворов перестал обращать на него внимание.
Некий пражский вельможа давал в честь Суворова бал. Для встречи генералиссимуса дамы выстроились на лестнице дворца двумя шпалерами среди вынесенных кадок с растениями и цветами. Александр Васильевич вышел из кареты и, увидев торжественную встречу, сделал, по словам очевидца, «такую непристойность, которая заставила дам отвернуться» (вероятно, высморкался по-солдатски, двумя пальцами), а Прошка тотчас подал ему полотенце вытереть руки. В бальной зале причуды продолжались: при начале танцев Суворов подхватил своего адъютанта и пошел вальсировать в противоположную сторону, сталкиваясь со встречными парами. Наконец, он остановился перед картиной, изображавшей знаменитое отступление Моро в 1796 году, и спросил у хозяина, не хочет ли он видеть, как отступал Моро на самом деле. Тот, не вполне поняв вопрос, все же отвечал утвердительно. «Вот как», — сказал Суворов, побежал к выходу, сел в карету и уехал. Причина такой немилости, вероятно, крылась в том, что хозяйкой дома была дочь Тугута, но вполне