И все чаще вырывается подобное этим чувствам: «Скучно и жарко… Тихий вечер… жарко в природе, холодно в душе; кругом все море да море… Два года плавания не то что утомили меня, а утолили вполне мою жажду путешествия. Мне хотелось домой, в свой обычный круг лиц, занятий и образа жизни».
В августе 1854 года выпросился домой сухим путем.
Так хотелось перестать поскорее путешествовать, ступить, наконец, на берег твердой ногой и быть дома. Как никогда усердно, Гончаров давал самому себе предписание «следовать до С.-Петербурга, и везде ему чинить свободный пропуск и оказывать в пути, со стороны начальствующих лиц, всякое содействие». «“Отдай якорь!” – раздалось в последний раз, и сердце замерло и от радости, что ступаешь на твердую землю, чтоб уже с нею не расставаться, и от сожаления, что прощаешься с морем, чтоб к нему не возвращаться более».
Охотское море; западный берег, поселок Аян.
Аян – ни город, ни село, ни посад, а фактория американской компании. Беспорядочно расставленные с десяток скоромных домиков, зеленый купол церкви с золотым крестом; у самого берега, на песке, батарея, направо от нее верфь, целый лагерь палаток, две-три юрты, и между ними кочки болот. Вот и весь Аян.
Отсюда и начались десять тысяч верст «до той кровли, где ты будешь иметь право сказать: “Я дома!”»
Десять тысяч верст по Сибири, от Аяна на Охотском море до Петербурга на Неве.
Десять тысяч верст, четыре месяца оленями, собаками, лошадьми – верхом и телегами, в лодках. Десять тысяч верст, где чего только на них нет. Тут целые океаны снегов, болот, сухих пучин и стремнин, свои сорокоградусные тропики, вечная зелень сосен, дикари всех родов, звери, начиная от черных и белых медведей до клопов и блох включительно, снежные ураганы, вместо качки – тряска, вместо морской скуки – сухопутная, все климаты и все времена года, как и в кругосветном плавании…
– Свет мал, – вздохнул возница, – а Россия велика.
И даже самый дальний путь начинается первым шагом.
Гончаров ехал Сибирью на полвека позже Федора Толстого, и за прошедшие годы путь этот многим изменился, начал обживаться, обставился станциями ямскими верст через 25–40 каждая, где можно было брать лошадей, и водными – лодки с гребцами. Но все равно это был дикий край суровой природы с жестоким климатом, пустынный и недружелюбный. Гончаров «переживал здесь, если не страшные, то трудные, иногда и опасные в своем роде минуты». Бездорожье, дремучая тайга, горы, болота.
«Мочи нет, болота одолели!.. Лошади уходят по брюхо». Зато непуганых зверей много, каждые сто шагов – глухарь, утка, рябчик, ушкан (заяц) – разлетаются из-под ног лошади. Скачут по веткам бурундучки и белки. А медведей не видел. «И слава Богу: встреча с медведем могла бы доставить удовольствие и выгоду только ему».
Ягода лесная, дикая. И мох, который едят олени и курят якуты. Долог и труден путь, утомителен и однообразен. Но не скучнее морского.
Конец августа – снег хлопьями и ветер, а по-здешнему – пурга. «Она стоит всяких морских бурь: это снежный ураган, который застилает мраком небо и землю и крутит тучи снегу: нельзя сделать шагу ни вперед, ни назад». И так глубоки снега и так узка и трудна дорога, что запрягают гусем, по семи, восьми и даже десяти лошадей.
В морозные дни воздух чист, остр, режет легкие. Замерзнуть можно, а простудиться трудно. Дотронешься до дерева, и то жжется, как железо. «И, родимый! У нас и семьдесят бывает». Забавно казалось: на станции от снега отряхнешься, чуть отогреешься и прикажешь: «Дай-ка поскорее кусочек вина и кружочек щей».
А ночевать приходилось не каждый раз на станциях, а и в случайных на пути избах, в берестяных чумах, а то и попросту – под шубою в телеге.
Долог путь и труден. И очень интересен. Особенно, если едет человек не скучный. С зорким глазом, трезвым умом и добрым сердцем русского писателя. Пожалуй, в те годы именно Гончаров увидел и рассказал о том, как оживляется Сибирь трудолюбивыми и отважными людьми. Он видел, как пустыни превращаются в жилые места, дикари возводятся в чин человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы. «Населили, просветили Сибирь».
Вообще говоря, какое счастье для людей, когда путешествует зоркий писатель с открытым сердцем для познания и впечатлений, и все, что увидел, понял и почувствовал, оставил нам навсегда. Ведь перечитывая нынче «Фрегат Палладу», очень хорошо понимаешь, что ежели прежде это была книга географическая, то теперь она историческая. И сколько из нее полезного, нужного и интересного можно узнать из дальних лет нашей России. Не зря такие книги называют литературными памятниками.
А дорога долгая. И верста за верстой – открытие, обретение, откровение… Все три на «о».
Миссионерство – подлинное, героическое, настойчивое, с искренней верой в его необходимость для духовного блага не обращенных к православию. Паства – двести тысяч якутов, сколько-то тысяч тунгусов и других племен на пространстве тысяч трех верст в длину и в ширину. Для них перелагается евангельское слово на их скудное наречие, составляется грамматика якутского языка.
Чиновники. Совсем не те, что рассказали нам Гоголь и Чехов: забитое и вороватое племя, мздоимцы и вымогатели, серенькие и убогие. А если чиновник в чинах, то высокомерен и груб.
А вот каких чиновников узнал Гончаров в Сибири. Приведем этот отрывок целиком – уж очень он точно ложится на некоторые наши мнения.
«Были и есть люди, которые подходили близко к полюсам, обошли берега Ледовитого моря и Северной Америки, проникали в безлюдные места, питаясь иногда бульоном из голенища своих сапог, дрались с зверями, с стихиями – все это герои, которых имена мы знаем наизусть и будет знать потомство, печатаем книги о них, рисуем с них портреты и делаем бюсты. Один определил склонение магнитной стрелки, тот ходил отыскивать ближайший путь в другое полушарие, а иные, не найдя ничего, просто замерзли. Но все они ходили за славой. А кто знает имена многих и многих титулярных и надворных советников, коллежских асессоров, поручиков и майоров, которые каждый год ездят в непроходимые пустыни, спят при 40° градусах мороза на снегу – и все это по казенной надобности? Портретов их нет, книг о них не пишется».
Так же трудятся по дорогам и купцы. Все это для того, чтобы вывести аборигенов из дикости, просвещать, приучать к земледелию, скотоводству, торговле, питаться хлебом, а не корой, носить русское