Кое-как помирившись с Крузенштерном, Резанов покинул «Надежду», перейдя на бриг «Мария», к счастью оказавшийся здесь же, в Петропавловске-Камчатском. Бриг, как говорится, свой – принадлежал Русско-Американской компании, и Резанов распорядился им так, как считал нужным. Крузенштерна он послал в Кантон, повелев после этого возвращаться в Кронштадт. Мир между ними оказался ненадежным и неискренним.
На «Марии» Резанов долго болел. Однако вышли в море, пошли на Ситху, в Америку. В пути Резанов выслушивал моряков, ужасался трудностям в русских колониях. В Ситхе – голод, цинга. На пропитание – одна лососина да грибы. Этим и сыт не будешь, и ног таскать не станешь. Резанов сердечно озаботился. Но тут удача приключилась. На рейд Ситхи вошла «Юнона» – шхуна бостонских купцов, трюмы которой были набиты продовольствием.
Резанов, надо ему спасибо сказать, пригласил шкипера на «Марию», приказал откупорить бутылки с хорошим ромом. Резанов, подливая, говорил. Шкипер, выпивая, кивал. Дело кончилось тем, что Резанов, не скупясь, купил всю «Юнону» со всем, что было в ее трюмах. Деньги заплатил большие, но население Ситхи и свой экипаж всю зиму прокормил. Сообщил в Петербург, что считает весьма нужным посетить Калифорнию и имеет для этого возможности. «Однако, скорых вестей не обещаю, пускаясь с неопытными и цинготными людьми на риск с тем, чтоб или спасти Аляску или погибнуть, не спася».
Резанов распорядился строить тендер. Назвали его «Авось», и ближе к весне вместе с «Юноной» вышли в море.
Трудное было плавание. Страшное, если уж обо всем вспомнить. Порой некому было вахту стоять – лежали в кубриках, сваленные страшной болезнью – скорбутом (цингой иначе, в крайней форме), едва справлялись с парусами, у штурвала по-двое стояли: один упадет, другой рукоятки перехватит. Тошно плыли…
Наконец, когда уже и последних сил не доставало, показался невидный испанский поселок Святой Франциск (Сан-Франциско в будущем).
Испанцы этот захваченный ими берег ревниво охраняли. Береговыми батареями и кабальеро на конях и при шпагах. Однако прорвались в бухту, отвечая, не зная испанского, на все запросы в медный рупор: «Си, сеньор, си!»
Приняли наших моряков с «Юноны» настороженно, ревниво, но после отмякли, оттаяли. Тому было причиной не только личное обаяние Резанова, но и коммерческий интерес, который он смог внушить алчным и коварным испанцам. Резанов умел говорить, но что не менее важно – умел слушать, внушать доверие своим словам и кивать головой с улыбкой, соглашаясь или сомневаясь.
В доме коменданта Резанов очень ловко и быстро стал своим человеком, которого ждут к столу и не стесняются его долгим присутствием. Он стал человеком близким, интересным, открывающим торговые перспективы. Да и политические.
Мария де ла Консепсьон Марсела Аргуэльо, дочь коменданта, юная красавица, беззаветно, на всю жизнь полюбила знатного русского посланника.
Шестнадцатилетняя, весенняя девчушка и сорокалетний осенний вдовец. Но разве это препятствие для любви? Красота и молодость, жгучая, нестерпимая, только-только зарождающаяся страсть… А что в ответ? Красотой и молодостью посланник императора похвалиться не мог. Разве что красноречием и манерами царского сановника. И еще – рассказами о своей заснеженной, таинственной России. Где люди совсем другие, и другая во всем любовь. Впрочем, это не наша тема…
Резанов спешит в Петербург – сделать доклад государю о новых владениях в Калифорнии и получить одобрение на брак с католичкой.
Кончита обещала его ждать. И ждала, как считается, сорок лет.
Резанов спешит в Петербург, однако за спешкой не забывает посчитаться с нелюбезной Японией – очистить Сахалин и Курильские острова от японцев. Беспощадно.
«Буде в Аниве найдены японские суда, истребить их. Что будет найдено в японских лавках, как то: пшено, соль, рыбу, иные товары, взять все. Строения все сжечь. Людей здоровых, годных в работу взять. Негодных отпустить, объяснив, чтоб никогда впредь российских владений посещать не отваживались». Круто. И справедливо. Есть чему поучиться.
Резанов спешит в Петербург. Как мы говорили, тем же путем, каким неспешно добирался Федор Толстой, его докучный оппонент. Правда, Резанов, как муж государственный, совершал свое последнее путешествие с бóльшим комфортом. Тем не менее путь и тяжек, и опасен.
Он мчался. Сперва, конечно, морем, потом лошадьми, в кибитке. Он был уже сильно нездоров. Его нагнала весна. Дороги развезло – ни сани, ни телега. Рухнул на переправе в полынью, остудился до горячки, но мчался вперед – ждет государь, ждет Кончита.
Нетерпение достигло предела. Вблизи Красноярска – это примерно полпути – Резанов не утерпел, покинул кибитку, сел верхом. То ли дорога была плоха, то ли наездник не силен, но где-то лошадь оступилась и выбросила его из седла на дорожные камни.
Его привезли в Красноярск, где он и скончался с именем Кончиты на устах. Так принято считать, во всяком случае. Но так ли оно было? Есть у этой романтической повести и другая версия – прагматическая.
Якобы не был безумно влюблен Резанов, был верен памяти своей супруги. А Кончите вскружил юную головку с политическим расчетом, лишь с тем, чтобы через нее влиять на ее отца, добиться от него торговых привилегий и получить право на строительство русских поселений. Что, кстати, и удалось.
Так ли, нет ли? Теперь уж не узнать. Но вот якобы в одном из последних писем Резанов сетует, что единственная его любовь уже 5 лет лежит «под куском мрамора». А вот то, что произошло в Сан-Франциско, лишь «следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству. Контенсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня… Я плачу о том, что нет ей места в сердце моем».
Так ли, нет ли, но и это трогательно, и не нам судить, а тем более – осуждать. «Дела давно минувших дней». Они, современники этих дел, и сами-то в них не всегда могли благополучно разобраться, а где уж нам…
Да, Резанов свою кругосветку завершить не смог. Прервалась она на его сороковом с небольшим году жизни. Но сделал он на Дальнем Востоке за короткий срок немало, и не его вина, что потомки не все его дела завершили с пользой для России.
Резанов был похоронен в Красноярске; могила его и надгробие, сделанные великим Мартосом, не сохранились. Федор Толстой похоронен в Москве, на Ваганьковском кладбище.
Жаль, что один из них остался в памяти потомков как бузотер и бретер, а другой в качестве героя рок-оперы.
Иван Гончаров. Десять тысяч верст