Эта тактика большевиков была возможна только потому, что они потеряли всякое уважение к человеческой личности, к жизни и свободе индивидуума.
Презрение к личности является отличительной чертой большевизма. Неуважение к личности своих собственных сторонников, которых они рассматривают лишь как орудия и пушечное мясо. И уж, конечно, презрение ко всем тем, которые не дают себя использовать в качестве послушного орудия, и которых большевики, не делая никаких различий, рассматривают как врагов, по отношению к которым позволены все средства.
В зародыше такое отношение к людям жило в душе многих вождей заговорщических организаций. Но только в ужасных условиях России зародыш этот мог развиться до таких размеров, как у Нечаева. Но понадобилось все ожесточающее влияние мировой войны и затем ряда гражданских войн, для того, чтобы нечаевские методы мышления и тактика осмелились выйти из потемок тайных кружков на широкий простор общественной арены и претвориться там в ужасы чрезвычаек, и чтобы сделались возможными литературные произведения, восхваляющие терроризм, как книга Троцкого.
Все оправдание Троцкого сводится к следующей истине:
«Враг должен быть обезврежен; во время войны это значит — уничтожен». (стр. 39.)
Но с этой точки зрения правительства центральных держав, как и Антанты должны были бы расстрелять во время войны не только всех циммервальдцев, но и всех пацифистов. А между тем, спартаковцы подняли невероятный шум, когда германское правительство подвергло «предупредительному аресту» Меринга, Розу Люксембург и др. Боролись против этого и мы. Но мы были логичны, большевики-же нет. Ибо германское правительство поступило бы совершенно по их рецепту, если бы не только арестовало, но и расстреляло всех этих людей.
Троцкий говорит далее:
«Устрашение является могущественным средством политики, как международной, так и внутренней… Подобным же образом (как война) действует и революция. Она убивает отдельных людей, устрашая тысячи. В этом смысле красный террор не отличается принципиально от вооруженного восстания, прямым продолжением которого он является. Государственный террор революционного класса может „морально“ осуждать лишь тот, кто принципиально (на словах!) отвергает всякое насилие вообще, — следовательно, и войну и восстание. Для этого надо быть просто лицемерным ханжей». (стр. 43.)
Других методов политики, кроме грубого насилия, Троцкий не знает. И он насмешливо заявляет мне, что и я, несмотря на все свои исследования о питании человеко-обезьян
«все же не могу найти в истории никакого другого средства для того, чтобы сломить классовую волю врага, кроме целесообразного и энергичного применения насилия». (стр. 40.)
Согласно этому, чисто военно-министерскому пониманию истории, все историческое развитие есть не что иное, как вечная гражданская война. Он, по-видимому, совершенно забыл, что в распоряжении современного пролетариата имеются и другие средства и методы, помимо вооруженного восстания. Энгельс, напр., в 1895 г. совершенно сдал в архив вооруженное восстание (для Зап. Европы), а тем не менее продолжал рассчитывать на победу революции.
И действительно, вооруженное восстание в настоящее время возможно лишь в исключительных случаях. В большинстве случаев оно может привести лишь к поражению пролетариата. Последнему, поэтому, надо научиться побеждать без восстания.
Но даже и те социалисты, которые верят во все-спасающее значение вооруженного восстания, вряд ли согласятся с тем, что террор является прямым продолжением восстания и ничем от него принципиально не отличается.
Восстание направлено против правительственных войск. Вооруженные люди борятся против других вооруженных людей. Террор же убивает безоружных. Он подобен убийству пленных на войне. Но может быть и такое убийство является «прямым продолжением» войны? Рискуя быть объявленным «лицемерным ханжой», я это категорически отрицаю.
В заключение Троцкий сам поднимает вопрос, который невольно напрашивается на уста каждому читателю его книги:
«Но чем же в таком случае ваша тактика отличается от тактики царизма? — спрашивают нас попы либерализма и каутскианства.
Вы этого не понимаете, ханжи? Мы вам объясним. Террор царизма был направлен против пролетариата. Царская жандармерия душила рабочих, боровшихся за социалистический строй. Наши же Чрезвычайные Комиссии расстреливают помещиков, капиталистов, генералов, стремящихся восстановить капиталистический строй. Уразумели вы этот… оттеночек? Да? Для нас, коммунистов, его вполне достаточно».
Что и говорить, оттенок хоть-куда! Каждая гнусность превращается в геройский подвиг, если ее совершает коммунист. Каждое зверство дозволено, если оно делается во имя пролетариата! Так и испанские конквистадоры творили свои кровавые деяния в Южной Америке во славу Христа.
Не будет преувеличением сказать, что книга Троцкого является хвалебным гимном во славу бесчеловечности и близорукости. Да, и близорукости, ибо не надо обладать особенной дальновидностью, чтобы понять, что троцковское оправдание насилия прокладывает путь для всех зверств реакции. Ведь тезис, что целесообразное и энергичное применение насилия необходимо для того, чтобы сломить классовую волю врага, не теряет своей силы и в тех случаях, когда «классовым врагом» является пролетариат.
И если террор является «прямым продолжением восстания», то разве он перестает быть им, если этим вооруженным восстанием свалено большевистское правительство?
Нужно признать, что при всем том Троцкий все же не может отделаться от некоторого чувства стыда и старается хоть немного прикрыть свою наготу. Когда он говорит о терроре, он все время ссылается на обстоятельства, вызванные состоянием войны. Но ведь теперь-то Россия уже целый год не ведет больше войн? Он говорит также лишь о расстреле «помещиков, капиталистов, генералов, стремящихся восстановить капиталистический строй», и ни словом не упоминает о преследовании социалистов и пролетариев, гораздо искреннее стремящихся к социализму, чем нынешний Троцкий.
Впрочем, Троцкий, когда писал свою книгу, не мог, конечно, предвидеть, что не пройдет и года, как в числе лиц, стремящихся к восстановлению капитализма, окажется сам Ленин. В настоящее время в России капиталистов уже не расстреливают, а встречают с распростертыми объятиями. Террор же продолжается в прежнем объеме.
Террор является самым ярким, но не единственным проявлением того презрения к человеческой личности, которое присуще большевизму, и которое в той же мере ставит его в резкое противоречие ко всем тенденциям развития современного общества и к интересам пролетариата, как и его презрение к демократии.
Этим объясняется то отталкивающее влияние, которое большевизм все больше и больше начинает оказывать на широкие массы рабочих, некогда восторженно приветствовавших большевиков, как Мессию, призванного спасти всех униженных и оскорбленных. Они увлекались большевизмом, благодаря заманчивым обещаниям, которым большевизм без сомнения и сам тогда верил, и за выполнение которых он взялся с необычайной энергией.
При этом в Европе тогда, благодаря полной отрезанности от России, не видели всей той жестокости, с которой все это