Началась «переделка» марксизма на русский народный лад, — «грабь награбленное», огульная национализация и т. д.
Во главу угла при этом стремлении «прямо к цели» вместо научной теории была поставлена «революционная эмпирия». — А «грубый опыт» — в виду почти полного отсутствия сопротивления со стороны буржуазных элементов общества, говорил как-будто за то, что пределы русской революции вовсе не так уже ограничены, как. это вытекало из марксистской теории[1].
Еще больше в духе чисто-русской «эмпирии» и еще в большем противоречии с марксизмом был разрешен большевиками второй из спорных вопросов: о методах проведения в жизнь полного социализма.
Захватив власть в октябре 1917 г., в результате ряда удачно для них сложившихся исторических случайностей, большевики, безоговорочно став во главе буржуазно-крестьянской революции против феодально-помещичьей реакции, сумели не только удержаться у власти, но и в течение 2 1/2 лет (речь идет о позиции Троцкого в 1920 г.) использовать приобретенную ими — в качестве вождей крестьянской революции — мощь для организации коммунистического эксперимента.
Свою основную задачу — руководителей буржуазной революцией — большевики выполнили, руководясь чистой эмпирией, т. е. идя по линии наименьшего сопротивления. Это означало, что они не столько руководили и направляли движением, сколько стремились сделаться его инструментом, т. е. плыть за стихией, стараясь лишь угадать ее направление и своевременно попасть в первые ряды. Это означало, далее, — в отсталой стране с политически неорганизованным и пассивным населением, только что сбросившим с себя ярмо многовекового деспотизма, лишенным минимальной гражданской культуры, — что им легче и проще всего было пойти по проторенной дорожке освященного веками политического бесправия масс, построив аппарат деспотической диктатуры своей партии над революционным крестьянством и пролетариатом.
Обобщая свой исторический опыт в области разрушения феодально-помещичьего строя, они сделали заключение, что и задачи социалистического строительства должны поддаваться осуществлению теми же методами гражданской войны и террора, хотя марксизм до сих пор утверждал обратное, связывая осуществление социализма с широчайшей демократической свободой и неограниченной самодеятельностью рабочих и народных масс.
Бухарин, возводя в «перл создания» практику большевистских скорострельных национализаций, приведшую к остановке всей хозяйственной жизни, создал неомарксистскую теорию «хозяйства переходного времени», согласно которой переход от капитализма, к коллективному хозяйству должен сопровождаться предварительным разрушением всех хозяйственных сил, сведением их к нулю. И лишь, когда останется «голый человек на голой земле», сможет начаться процесс «положительного расширенного воспроизводства» на социалистических началах.
Вторя ему в области в области политической и административной, Троцкий (и отчасти Ленин) «исправили» Энгельса, указывая, что предварительным условием «уничтожения государства» является усиление его мощи до гигантских размеров, превращение его в истинный «Левиафан», во всемогущую военно-бюрократическую деспотию-диктатуру, неограниченно властвующую над распыленным народом.
Разрыв с марксизмом в области экономического и политического понимания социальной революции неминуемо должен был привести большевиков и к ликвидации марксизма в области общественной философии, как теории экономического или исторического материализма. Эту задачу взял на себя Троцкий в своей полемике с Каутским и русскими марксистами-меньшевиками.
III
Уже на VII съезде Советов в декабре 1919 г. Троцкий, полемизируя против утверждения ораторов нашей партии о гибельности большевистской экономической политики (тогда еще об этом можно было спорить!) в качестве главного козыря бросал на чашку весов «меч», торжествующе восклицая: «Если наша экономика плоха, то каким же образом на ее основе могла создаться такая хорошая и победоносная армия?!»[2]
Предлагая нам умозаключать от армии к экономике и тем самым как будто утверждая зависимость надстройки (аппарата насилия) от базиса (производительных сил), Троцкий этим якобы марксистским аргументом не только прикрывал отсутствие всяких других доводов; за этим, как вскоре обнаружилось, у него скрывалась уже совершенно открытая анти-марксистская, чисто идеалистическая концепция, согласно которой система военного насилия в состоянии определить экономику. Концепция эта, получившая свое наиболее яркое выражение в знаменитых троцковских тезисах о «трудповинности», труд-армии и милитаризации труда, пропитывает собою и всю книгу Троцкого: «Анти-Каутский», и всю агитацию, которую вела в этот период большевистская партия.
Была создана грандиозная «военно-бюрократическая утопия» (как выразился Ларин). Вся страна должна была быть превращена в гигантский военный лагерь, управляемый, на военных началах, рабочим классом, в свою очередь на тех же основаниях управляемым Комм. партией, внутри себя точно также построенной на военно-централистских началах. Промышленность и сельское хозяйство, производство и распределение, транспорт и обучение, — все должно быть организовано на началах военно-обязательного труда. Экономические законы, — условия производительности, экономические стимулы труда, личная материальная заинтересованность трудящихся и т. д., все отменялось и заменялось насильственным принуждением и железной военной дисциплиной.
Если вся эта система, построенная на преклонении перед всемогуществом насилия («Im Anfang war die Gewalt»), была ярко выраженной идеалистической утопией, то еще гораздо более утопически-идеалистический характер носил тот путь, который должен был привести к осуществлению всей этой системы аракчеевского крепостного «социализма». Путь этот — свободная воля рабочего класса, или точнее его авангарда — Коммунистической партии.
Нужно только захотеть как следует, объяснять как следует рабочим, — и все станет возможным.
И рабочий класс «организует (путем трудповинности) самого себя и другие классы так, чтоб они работали, подобно часовому механизму» («Правда» 28 янв. 1920 г.), «создаст новые небывалые формы организации» (Мещеряков), и «героическим(!) трудом мы починим паровозы, соберем хлеб, поставим фабрики и спасемся до конца» («Правда» см. в.).
Культ насилия в сочетании со своебразным культом воли, героизма, комбинация двух идеалистических концепций (воскрешенного Дюрингианства и своеобразного «волюнтаризма»), — такова та квинт-эссенция большевистской идеологии, которая нашла свое наиболее яркое выражение в троцковской утопии военного социализма. Звучит злой иронией, что Троцкий прибег к литературному займу у Энгельсовского «Анти-Дюринга», для того, чтобы озаглавить свою книгу (Анти-Каутский), возвеличивающую Дюринга за счет Энгельса-Маркса!
Троцкизм 1920 г. возник в результате резко обозначившегося к тому времени экономического краха страны. Перед большевиками стала дилемма: либо отказаться от своей программы немедленного осуществления полного коммунизма — и пойти по пути, указанному марксистской социалдемократией, либо же попытаться спасти свою прежнюю утопическую политику дальнейшим усилением утопизма, его потенцированием до крайних пределов. Одно время внутри большевистской партии шла борьба обоих течений, проявившаяся и в печати. Такие коммунисты, как И. Кутузов, Крумин, Гольцман, Рязанов, Рыков, Ларин, исходя из различных соображений высказывались против милитаризации промышленности и трудовой повинности. На ту же точку зрения стало и «Всероссийское Совещание губернских подотделов учета и распределения рабочей