Едва прилетев в Москву, я, как и было велено, вместе с обломком швабры поковылял в поликлинику. На календаре солнышком светился хороший весенний день – седьмое мая.
Поликлиника наша считается элитной – раньше в ней то ли участников Бородинского сражения обслуживали, то ли лечили участников Второго съезда РСДРП, а сейчас прикрепили так называемых художников слова (от слова «худо»), обнищавших донельзя, обворованных собственным начальством и в массе своей потрепанных так, что, судя по их внешнему виду, художники слова не только в битве с Наполеоном участвовали, но и схватывались с псами-рыцарями на Чудском озере и изрядно попыхтели во время боевых действий на реке Калке и так далее. Поскольку других письмэнников в Москве не было, лечить в поликлинике приходилось тех, как говаривал товарищ Сталин, которые имелись в списке.
В регистратуре я поинтересовался, у какого доктора лечат охромевших людей?
Ответ, признаться, удивил меня:
– У невропатолога.
– У кого, у кого?
– Сказано же – у невропатолога.
На меня посмотрели с удивлением: как же можно не знать таких простых вещей? Даже неграмотные таджики, прибывшие в Москву с гор Памира и знакомившиеся во дворе нашего дома с метлами – инструментом, в горах неведомым, были, наверное, в добрые два десятка раз грамотнее меня, – к чему вспомнились таджики, я так и не понял и со смущенным видом поднялся на верхотуру нашей поликлиники, под самый чердак, где на девятом или десятом этаже здания обретали невропатологи.
Вход на этаж стерегла бабуля с непримиримым взором участника боев на Красной Пресне тысяча девятьсот пятого года (наверное, поликлиника раньше действительно обслуживала людей с неизбывным историческим прошлым), короткой, как у Армена Джигарханяна, прической и седой щеточкой усов под носом. Этой бабке лихим гусарским полком командовать бы, а не охранять здешние двери от назойливых визитов разных хр-ромоногих слабаков – век бы их не видать!
Увидев зажатый у меня в руке обломок швабры, контрабандно вывезенный из Китая, бабка оценивающе прищурила один глаз:
– Записать на прием ко врачу могу только на середину июня.
А до середины июня было еще больше месяца. Это что же, месяц с лишним мне предстоит ходить с огрызком швабры в руке?
– А раньше нельзя? – со слабой надеждой поинтересовался я.
Напрасно я это сделал – глаза у бабки сделались такими, будто она захотела проткнуть меня дешевой шариковой ручкой, как муху, и пришпилить к демонстрационной картонке, чтобы потом показывать студентам и школьникам, как экспонат, непригодный для жизни в цивилизованном обществе, облагороженном олигархами.
– Раньше нельзя, – рявкнула бабка, голос у нее сделался, как у главнокомандующего, вставшего утром не с той ноги. – Все занято!
– Но у меня же боль, – пожаловался я.
– У всех боль, – фыркнула бабка и презрительно пошевелила усами, – при такой-то жизни!
– Что делать?
– Идите к своему участковому терапевту, она снимет боль.
Понурившись, я поплелся к терапевту. Нога после разговора с невропатологической бабкой стала болеть сильнее. Через десять минут я уже находился в кабинете терапевта.
Прием вела ухоженная дама неопределенного возраста с прической, на которую парикмахерша явно потратила не менее трех часов своего дорогого времени – голова терапевта напоминала тщательно завитого дикобраза.
– Что у вас? – спросила дама. Такой голос бывает только у женщин, привыкших курить сигареты ценой не менее двадцати пяти долларов за пачку.
Я, морщась, будто на ногу мне наехал самосвал, рассказал.
– Какие лекарства принимаете?
Рассказывать о том, как Турмов водил меня к самому опытному врачу Тихоокеанского флота, было не очень уместно, упоминать лекарства, рекомендованные им, не очень удобно, поэтому я ответил коротко:
– Принимаю анальгин.
Что было дальше, описать непросто, с дамы чуть не осыпалась вся ее прическа, она вскричала так, будто села на раскрытую коробку с длинными американскими кнопками, оставляющими в заду следы не меньшие, чем трехдюймовые гвозди:
– Анальгин – это доисторическое лекарство, каменный век! Как вы можете принимать его? Европа давно отказалась от анальгина. От передозировки его уже было зарегистрировано несколько случаев с летальным исходом.
Я слушал завитого дикобраза и думал совсем о другом: у меня очень болела нога и сейчас я, чтобы отделаться от боли, не отказался бы от любого лекарства, даже от анальгина, пусть он будет запрещен не только союзом дикобразов, но и Всемирной организацией здравоохранения.
– Никогда не пейте больше анальгин, – утишила тем временем свой тон терапевтша и перестала крутить завитой головой. – Я вам выпишу новейшее лекарство, разработанное в швейцарских фармацевтических лабораториях, оно вам обязательно поможет. Называется дристусол! – Заметив мой недоуменный взгляд, она нахмурила брови. – Это совсем не то, о чем вы сейчас подумали! Немедленно спуститесь в аптеку, купите дристусол и выпейте сразу две таблетки. Понятно? Боль как рукой снимет.
На столе у терапевтши высилось несколько внушительных бумажных башенок-стопок, отпечатанных типографским способом, с одной стороны башенки были основательно проклеены, чтобы какая-нибудь бумажка случайно не отвалилась. На каждом листке уже было тиснуто название лекарства, не надо морщить лоб, вспоминать мудрое название на латыни – обо всем позаботились в типографии.
Терапевтша протянула руку к одной из стопок, оторвала верхний листок, поставила на нем замысловатую роспись и отдала бумажку мне.
– Идите в аптеку и действуйте, как я велела, – сказала она.
А боль в ноге становилась все сильнее. Придется выпить дристусол. На новеньком бесшумном лифте я спустился на первый этаж, в аптеку.
– Дристусол у вас есть?
– А как же! Вам в какой упаковке: шесть таблеток или десять?
– Для начала шесть.
– С вас пятьсот сорок девять рублей.
Однако!
Дело происходило еще до украинских событий, до европейских и прочих санкций, до подорожаний, которые не иначе как неприличными назвать нельзя. А тогда доллар стоил тьфу! – в обменниках продавали по двадцать пять или двадцать шесть рублей за штуку. Копейки. Не ценили мы то время! И все равно даже по тем ценам дристусольчик кусался. Обруганный анальгин, между прочим, стоил два сорок. За упаковку в десять штук.
Я купил забавную, по-попугайски ярко разрисованную коробочку, принял две таблетки и стал ждать, когда стихнет боль.
Прошло десять минут. Боль даже не сшевельнулась с места, прошло двадцать минут – картина та же самая. Прошло тридцать минут, пятьдесят – ничего нового, боль держалась стойко. Пришлось мне, лохматя об асфальт остаток швабры, плестись несолоно хлебавши домой, на Садовую-Кудринскую улицу.
Боль не отступала, держалась цепко. Тогда я принял две таблетки запрещенного анальгина и минут через десять