– Жалко, – едва слышно выдохнула Нина Федоровна.
– Жизнь дороже, – рассудительно произнес Ханин, подсунул руку под голову Нины Федоровны. – Давай перебираться в дом, Нинон!
Ему важно было, чтобы жена ни о чем не спрашивала его, чтобы не всплывали картинки только что пережитого, это – лишнее, способно убить и его и ее, – а умирать не хотелось… Умирать было рано.
Что же касается выездов на трассы, в том числе и ту, которая, в конце концов, выводит на московскую, то с этим придется пока завязать: грузинцы явно будут искать его, прочесывать дороги, но вряд ли они доберутся до Шкилевки. Он ухватил жену поудобнее, помог выбраться из машины.
В груди у него от тяжести что-то заклокотало, сердце громко забилось в висках.
Он поднял Нину Федоровну на крыльцо, перевел дух, привычным движением сдернул с петель замок, подумал о том, что еще десять лет назад они жили в своей деревне без замков, было достаточно сунуть в петли запора щепку или обычный сучок, а сейчас без замка никак нельзя…
Жизнь стала иной. Да и государство, в котором они имели честь родиться, было совсем другим. И называлось по-другому.
В сенцах было тепло, пахло сухими травами, капустой, недавно добытой из бочки, перцем, еще чем-то домашним, милым сердцу, дом действительно был их крепостью и отныне было очень важно, чтобы число выходов за ворота крепости совпадало с числом возвращений в нее.
А дальше… дальше видно будет.
Шел 1995 год, самый расцвет ельцинской поры…
Дристусол
Мы, шестеро московских аборигенов, уставших от постоянных передвижений и вкусных китайских обедов, приехали наконец-то в Харбин – город, имевший очень близкие к нам корни – ведь здесь столько русских могил, столько мест, связанных с нашей историей, с великими именами… Но речь пойдет не об этом, а о вещах более прозаических. Приехали мы сюда по линии Московского пресс-клуба, нам хотелось многое увидеть и впоследствии, может быть, об этом написать. С хозяевами нашими отношения установились очень дружеские и с этой минуты всякое перемещение, – даже на несколько метров, с одной харбинской улицы на соседнюю, расположенную на расстоянии вытянутой руки или даже еще ближе, – сопровождалось посещением всяких уютных заведений. А заведения здешние способны даже в крепкой голове, предназначенной не только для того, чтобы носить на ней шляпу или, стоя в футбольных воротах, отбивать пушечные пенальти, родить большой беспорядок.
Никакой анальгин или «алказельцер» и тем более суточные щи, закупоренные в бутылки из-под шампанского, которыми в Харбине обожал после приемов поправлять себе голову бывший начальник КВЖД, – а этот рецепт здесь еще помнят, – не помогут…
Так это произошло с нами и в тот сиреневый майский вечер. Весь Харбин пахнул цветущими сакурами. Любуясь цветами, которые растут здесь едва ли не на голых ветках деревьев, и смакуя водку, изготовленную из абрикосовых косточек – лучше этой водки в Китае напитков нет, – мы, честно говоря, перебрали. Недооценили воздействия абрикосовых косточек. До гостиницы мы добрались лишь благодаря заботе хозяев – на китайском «мерседесе» (очень недурном, кстати), у дверей гостиницы вышли, раскачиваясь, как старые матросские штаны, вывешенные на веревку для просушки.
Минут пять постояли у входа в отель, принадлежащий институту электроники, – в этом отеле мы жили; институт выпускал толковых ребят, умеющих старые черно-белые телевизоры с дырками на боках, еле выжимавших когда-то одну-единственную программу, превращать в изящные современные установки, показывающие сто пятьдесят цветных программ одну за другой, а из негодного бабушкиного арифмометра сделать автоматическую систему для подсчета голосов на президентских выборах средней страны типа Португалии или Анголы.
Подивились небрежно вскопанной земле у входа в отель – не поверили, что аккуратные китайцы могут оставить мусор на видном месте или бросить что-то недоделанное, оказалось, что ночью хозяева собираются высадить перед окнами гостиницы лес, целых четыреста взрослых корней. Лес уже был привезен на грузовиках из предгорий…
Этого мы не знали и разошлись по номерам: завтра нам предстоял такой же трудный день, как и сегодня.
Май – месяц неустойчивый, погода в Харбине может меняться несколько раз на день, а уж ночью – тем более. Ночью ласковое осеннее тепло уступило место лютому холоду, с севера принесся сильный ветер. Проснулся я от стука зубов постояльца, жившего в соседнем номере, – он, едва прикрытый легким одеялом, барабанил зубами, как в цирке во время показа опасного номера с крокодилами; вполне возможно, я тоже барабанил: балконная-то дверь была оставлена открытой, все было слышно…
В общем, было понятно, как, например, чувствовал себя Мюнхгаузен, зашедший в теплое местечко поиграть в кегельбан, а в результате очутившийся на каменном полу в стылом морге. Лучше уж оказаться на пушечном ядре, летящем на Луну.
Но это было еще не все. Ночью я умудрился прихватить и неприятную хворь – застудил себе левую ногу. Да так застудил, что на завтрак, на первый этаж мне пришлось спускаться с помощью черенка от швабры. Было больно.
Пришлось остаток дней в Харбине проходить с грозным инвалидным оружием в руках – черенком от швабры. Кстати, хозяева план свой выполнили, в ту холодную ночь высадили под окнами отеля полновесную рощу, утром в этой роще уже звонко и самозабвенно пели птицы.
Вскоре мы покинули Харбин и перелетели во Владивосток.
Во Владивостоке мой старый добрый товарищ Геннадий Петрович Турмов повел меня к одному из главных военно-медицинских светил Тихоокеанского флота – надо было, чтобы тот глянул на больного зорким глазом и определил, суждено мне вновь сделаться полноценным гражданином или же придется делить судьбу со шваброй всю оставшуюся жизнь?
Профессор успокоил: все излечимо, застужена некая «косая мышца» с длинным латинским названием, которое выговорить так же трудно, как и имя двоюродной бабушки последнего короля ацтеков, состоящее из шестидесяти четырех невыговариваемых букв.
– Две недели амбулаторного прогревания в поликлинике и вы будете скакать по московским тротуарам, как пионер на уроках физкультуры – ни один троллейбус не догонит, – обнадеживающе произнес флотский медик.
А чтобы я нормально перенес предстоящий полет в столицу нашей Родины, дал мне тюбик с остатками пасты Дикуля, велел, чтобы перед посадкой в самолет основательно намазался этой пастой, а уж потом забирался в лайнер.
– В Москве же первый визит – не на блины к теще и не к тестю на стопку холодной водки с краковской колбасой, а в поликлинику. К врачу-специалисту по рукам, ногам и копытам. Ясно?
Этого он мог бы и не говорить, это я бы сделал сам без всяких наставлений.
– Тогда –