Вкуса, жесткости, обжигающей льдистости снега не почувствовал, разжевал его, как обычную, не имеющую ни горечи, ни сладости мерзлую кашу. Выплюнул себе под ноги, сверху припечатал еще один кровяной плевок. Вот такие-то дела… Как на войне.
Он обошел машину кругом. Вид у «запорожца» был жалкий. Ханин ободряюще похлопал его по помятому, со свежими следами облупившейся краски корпусу, проговорил, обращаясь к машине, как к живому существу:
– Ничего, ничего… Нам главное – до дома докатиться, а там… там мы все выправим, заштукуем, замажем, залатаем, закрасим и навинтим новые гайки. – Он вновь похлопал ладонью по корпусу, потом забрался в кабину и обеспокоенно посмотрел на жену. С трудом зашевелил твердыми непослушными губами: – Нинон! – аккуратно прикоснулся кончиками пальцев к ссадине, из которой текла кровь. У другого кровь могла вызвать испуг, жалость, страх, истерику, а у Ханина несколько засыхающих капель, стекших на лицо, вызвали нежность: раз течет кровь, значит, человек живет…
Нина Федоровна открыла глаза, увидела мужа и на ресницах у нее вспухли слезы. Ханин прижал к себе ее голову.
– Не плачь, пожалуйста, – пробормотал он, ощущая, как у него противно, не по-мужски задрожали губы, голос свалился на шепот, проговорил едва слышно: – Моя хорошая…
Он словно бы нырнул в свое собственное прошлое, нашел там самого себя и невесту свою, длинноногую Нинку Карабанову… И в голове ее нет седых волос, кожа на лице упруга, и она волнует его так же сильно, как волновала когда-то…
– Ты жив? – едва слышно прошелестел голос Нины Федоровны.
– Как видишь, – благодарно смежив глаза, откликнулся Ханин.
– Я за тебя очень боялась.
– А я за тебя. У меня сердце разрывалось от боли, когда я смотрел на тебя – ты была без сознания…
Нина Федоровна обеспокоенно зашевелилась.
– А этот…
– Кто?
– Ну, который нас преследовал…
Ханин усмехнулся печально.
– Больше не преследует. Ему сейчас не до этого. – Ханин втянул в себя воздух, пропитанный духом гари, спаленного железа, бензина, резины, пластика, Нина Федоровна засуетилась, пробуя подняться и посмотреть, куда же подевалась страшная машина, преследовавшая их, Иван Сергеевич ее намерение угадал и решительно пресек его. – Ты лежи, лежи, Нинон… Скоро мы будем дома.
Без печки кабина «запорожца» быстро остыла, по окнам побежала изморозь с диковинными растительными рисунками, Ханин поправил спинку сиденья под головой жены и поспешно запустил мотор. Надо было поскорее покинуть это место и вообще забыть про него, как и про все иное, что произошло, – выплеснуть из головы и забыть.
Иначе, если вся эта гадость останется в памяти, то жизнь обретет совсем иные цвета, в ней будет много неприятного, это Ханин хорошо понимал.
Искалеченная, хромающая на все колеса «иномарка» была покорна, словно бы понимала, что происходит, слушалась человека беспрекословно, хотя в следующий миг с ней могло произойти что угодно – и колесо могло отлететь, и руль вывалиться из гнезда, и мотор затихнуть прямо на ходу, но пока этого не было, и он был благодарен покорной машине.
Под колесами скрипела дорога, солнце, блиставшее еще полчаса назад, заползло за облако, медленно плывущее по сиреневому морозному небу, внешним абрисом напоминавшее большой угловатый шкаф, у которого была распахнута дверь с косым выщербленным срезом, природа была тиха и бездушна.
На Ивана Сергеевича навалилось некое удивленное безразличие, он начал приходить в себя, отскребаться от того, что произошло, и удивлялся тому, как легко ныне один человек идет на то, чтобы убить другого… Такого даже на войне не было, сам Ханин стрелял только в тех случаях, когда противник держал в руках оружие. В безоружных немцев не стрелял, считал это грехом.
Хотелось бы знать, что за человек сидел за рулем грузовика, и вместе с тем этого совсем не хотелось, – Бог ему судья, в конце концов, – и Бог пусть спрашивает с него. Как спросит и с самого Ханина. Он пошевелил ртом – замерзли губы, будто они были разбиты и их прихватил холод, ощущение было болезненным и странным. Оторопь, родившаяся внутри, нарастала, но он должен справиться с ней, а когда справится, то внутри будет пусто и печально. Но потом пройдет и печаль…
«Запорожец» тем временем, покашливая на ходу, плюясь серыми дымными взболтками, взлетел на макушку длинного пологого косогора, с которого была видна Шкилевка.
– Вот мы и дома, – проговорил едва внятно Ханин, оглянулся – ни грузовика, ни опасных отвердевших отвалов, плотно сжимавших в своих тисках дорогу, уже не было видно.
Глаза у Ивана Сергеевича неожиданно повлажнели, он не думал, что простенькие шкилевские дома, лозины, загородки из жидкого штакетника, на которых удобно сушить, повесив вниз горлом, глиняные крынки, копешки сена, сложенные во дворах, могут быть так дороги и так сильно растревожат душу, что у него защемит сердце.
Впрочем, обмануть он себя не дал – его потрясла неравная война с грузовиком, как и осознание того, что его хотели убить вместе с женой. И из-за чего, собственно? Из-за того, что он вышел на дорогу продать пару вилков квашеной капусты и два куска сала из своих скудных запасов… Продать, чтобы купить буханку магазинного хлеба.
Под колесами «иномарки» продолжала скрипеть дорога, Шкилевка делалась все ближе. Вблизи родной деревни он ощущал себя защищенным. Недаром говорят: «Мой дом – моя крепость», Шкилевка – это его дом, половина жизни Ханина связана с этой деревней, здесь он защищен, ветер разбойный, хищный не свистит тут так хищно, как на открытой дороге.
Он остановился около дома, открыл ворота и въехал во двор. Будка Тарзана, съеденного волками, была пуста, и от этого двор выглядел каким-то сиротским, обделенным. Ханин нахмурился – пустой двор ему не нравился. Надо будет обзаводиться новым Тарзаном. Нина Федоровна зашевелилась, приподняла голову, спросила чужим хрипловатым голосом:
– Мы где?
– Дома, Нинон, находимся. – Ханин отер перчаткой глаза – все время ему что-то мешает смотреть. – Сейчас чайку поставим. Ох, как я хочу чая, – произнес он задрожавшим, будто от холода голосом, но в дрожании этом прозвучали неожиданно мечтательные нотки.
Он перегнулся через сиденье к жене, поцеловал ее в вялую, начавшую розоветь, оживать щеку, прошептал нежно и одновременно боязливо, словно бы боялся, что какой-нибудь кавказский абрек отнимет ее у него.
– Моя хорошая!
Нина Федоровна шевельнулась, проговорила тихо, не открывая глаз:
– Все, Иван…
– Что все, Нинон?
– Кончился наш бизнес.
Ханин опустил голову, на щеках у него вспухли желваки, опали, затем снова вспухли, – было понятно, что происходит у него внутри.
– Чему бывать – того не миновать.