А вообще-то грузинцы были ухоженные, благоухали одеколоном, какими-то душистыми заморскими мазями, Иван же Сергеевич стоял перед ними задубелый, с одеревеневшими на морозе щеками и негнущимися от холода руками. Напряжение его, усталость не были понятны этим молодым, хорошо одетым и толком не знающим, что такое настоящий мороз, людям.
– Значит, ты, старик, не понимаешь, что мы хотим от тебя? – спросил один из кавказцев, кокетливо отставил в сторону ногу.
– Нет.
Кавказец вновь переглянулся со своим напарником и опять им сделалось весело. До Ханина не сразу дошло, что они просто потешаются над ним. Наконец им надоело смеяться и один из них, – тот, который все время кокетливо, будто балерина, отставлял ногу в сторону, – похоже, старший, – резко, в один миг стянул со своего лица доброжелательную маску и зло сощурил глаза.
– Не притворяйся дураком, старик, – сказал он. – И из нас не делай дураков.
– Я и не пытаюсь делать из вас дураков, – дрогнувшим голосом проговорил Ханин. – И сам я не дурак.
– Дурак ты, дед, набитый, – лениво проговорил грузинец, страдавший тягой к кокетству, потом сделал шаг вперед и провел рукой по лицу Ханина, – и ты хорошо знаешь, что за разговор у нас должен быть. Не виляй хвостом, старый павлин. Ты находишься на нашей территории, защищен нашей крышей… За это надо платить, понял? Иначе я сейчас включу счетчик и завтра мы с тебя спустим шкуру вместе с ботинками. Понял?
Запоздало отшатнувшись от грузинца, Ханин ощутил, чем пахнет его рука, – пахла она духами, тонкими, нежными, женскими, и одновременно навозом, провинциальным нужником. Вполне возможно, не так давно он ублажал, гладил своими пухлыми ладонями какую-нибудь волоокую девицу, а потом, пустившись в путь-дорогу, сделал остановку около лесопосадки и сбегал в кусты опорожниться. Задницу вытер пальцем, а руки после этого не то чтобы удосужился протереть салфеткой – не протер даже снегом.
Лицо Ханина передернулось брезгливо, он сплюнул себе под ноги.
– Чего-о? – проговорил грузинец непонимающе, уголки рта у него задергались, он неверяще покачал головой. Снова провел пальцами по лицу Ханина.
Закончить движение он не успел. Ханин резко присел, ушел вниз, будто рыбацкий поплавок, пальцы правой руки у него сами по себе, автоматически сложились в увесистую чушку, способную выбить дух из кого угодно, даже из носорога, в следующий миг он припечатал эту чушку к подбородку грузинца.
Мюрид, прибывший с гор Кавказа в среднюю полосу России, чтобы обзавестись деньгами, глухо крякнул, изо рта у него выплеснулся плевок, густой, как у верблюда, и грузинец, будто некая диковинная птица, приподнялся над землей. Ханин, сделавшийся небольшим, крепким, косолапым, прочно стоящим на земле, присел еще ниже и во время это сделал – мимо него, прямо около лица пронеслись два башмака грузинца, заваливающегося на спину, с застрявшими в рифленых подошвах полосками снега.
Сын Кавказа всей спиной припечатался к земле, внутри у него гулко, будто у мерина, екнула селезенка. Ханин боком, будто рассерженный краб, переместился в сторону, подступая ко второму обидчику, тот хапнул себя по карману куртки, проверяя, есть ли у него что-нибудь увесистое, чтобы отбиться, ничего не обнаружил, и лицо его плаксиво скривилось.
Он поспешно отбежал на несколько шагов от Ханина, остановился и воскликнул надорвано, словно бы у него лопнули голосовые связки:
– Не надо! – Потом добавил все тем же надорванным, теряющим свою силу голосом: – Прошу вас! Не надо!
– Надо! – твердо проговорил Ханин, снова по-крабьи жестко цепляясь ногами за землю, передвинулся к кавказцу.
На фронте Ханин ходил в разведку, научился там кое чему. В частности, коротким точным ударам… Там ведь могло быть одно из двух, или-или – либо ты оглушишь немца и будешь на коне, либо немец оглушит тебя, третьего не было дано. Был у Ивана Сергеевича случай, когда он сплоховал: в гитлеровском окопе, куда он свалился в длинном бесшумном прыжке, на него насел дюжий немец, похожий на мясника. Ханин, отбиваясь от фашиста, отпрянул назад, развернулся, чтобы нанести удар половчее, но у него неожиданно под ногами поехала земля.
Удар получился пшиковый. Лучше бы он его и не наносил, а выдернул нож из-за голенища сапога и полоснул фрица острием по глотке – вернее было бы. А так достал кулаком только до подбородка, отшиб себе костяшки пальцев и свалился на дно окопа.
Мясник коршуном прыгнул на него, накрыл, сжал пальцами горло. Ханин закричал. На помощь ему пришел лейтенант, командир взвода разведки, если бы не он, фриц удавил бы Ханина.
Урок Иван Ханин получил на всю оставшуюся жизнь – постарался и приемов побольше разучить, и техникой борьбы ногами овладел, действовал ими так же уверенно, как и руками. В разведке у них всякие умельцы были – могли ногой вынести врагу нижнюю челюсть и отшвырнуть ее в грязь метров на пятнадцать, могли ударом кулака сверху вниз по темени вогнать черепушку в грудную клетку, – били так, что глаза оказывались на уровне пупка. Были футболисты, оглушавшие фрицев головой – лупили в переносицу и удар этот был страшен.
Ханин снова, по-крабьи уверенно держась на ногах, сделал несколько неровных кривых шагов, и грузинец, что-то невнятно пискнув, прыгнул в машину и поспешно запер двери, утопив по самую макушку стоячки блокираторов.
– А напарника твоего кто будет забирать, паскуда? – прорычал Ханин, он словно бы вернулся в свою юность и опять очутился на фронте – так разошелся. – Он же простудится на морозе… А, паскуда?
Грузинец немо открыл черный рот, запахнул его, снова открыл. В это время на Ханина налетел вихрь и он увидел очень близко от себя, рядом, родное, неожиданно зареванное лицо жены. Нина Федоровна схватила его руками за плечи, сковала движения.
– Ваня, не трогай их! – закричала она, стараясь вложить в крик всю силу, что была у нее, но голос оказался надорванным, слабым, вместо крика раздался какой-то дырявый испуганный скрип, но и этого оказалось достаточно, чтобы жаркая волна, захлестнувшая Ивана Сергеевича, мигом спала.
Он сник, глянул диковато на кавказца, сидевшего в машине, на второго самоуверенного красавца, валявшегося на заплеванном снегу, перевел взгляд на неземную «ушастую» машиненку, сосредоточенно дымившую трубой, и сник еще больше.
– Я ведь после войны ни