Нина Федоровна по-девчоночьи поцокала языком, вытянула перед собой ладони, потерла их одна о другую.
– Хватит добывать огонь трением – все равно не добудешь. На рынок теперь будем ездить с печкой, торговать поочередно: один торгует, другой греется.
Так и поступили.
Правда, поторговав немного, Иван Сергеевич вернулся в машину с грустным лицом:
– Совсем я торгашом, Нинон, сделался. Как бы мне не перевестись из праведников в грешники.
Нина Федоровна все поняла, обхватила мужа обеими руками, прижалась к нему, затихшему в глухой сердечной тоске. Разве думал он, герой войны, вечный труженик, что старость его придется на такое безобразное время и будет такой незавидной? Лучше было бы остаться вечно молодым на ростовской земле или под Кенигсбергом и никогда не покидать тысяча девятьсот сорок третий или сорок пятый годы…
Легко рассуждать, легко давать советы, да трудно исполнять все это. Настывшее на морозе лицо Ивана Сергеевича понемногу отмякло, кожу, натянувшуюся на скулах, стало колко пощипывать, ему показалось, что на глазах у него сейчас появятся слезы… А этого как раз не хотелось бы.
Нина Федоровна представила себя на месте мужа, ей сделалось обидно и одновременно неприятно, она немо укорила себя: как же она сделалась слепой, не увидела того, что лежит на поверхности? Она же загонит своего Ивана в гроб, давление у него станет триста пятьдесят на двести сорок, а этого не выдержат ни сосуды, ни сердце, и Иван Сергеевич тихо ткнется головой в руль «запорожца» или в обледенелый сугроб, если будет находиться на улице… Нина Федоровна напряглась – ей показалось, что часть ее сил перекачивается, переходит в Ивана Сергеевича и он, подозрительно замерший, словно бы его пробила шальная пуля, выпрямляется на сиденье «иномарки», обретает прежнюю бодрость.
В небе сквозь плотную белесость облаков проникла мягкая печальная розовина – где-то совсем рядом находилось съежившееся, ставшее совсем маленьким, мерзлым солнце, оно пробовало протиснуться сквозь твердую вату, разгрести ее, пробиться к людям, но силенок у светила не хватало, да и хрустким, слабым, сделалось на сильном морозе солнце, могло сплющиться, пробить себе дырку в боку, впоровшись в острый край остекленевших, каменных облаков, – в общем, солнце застряло совсем недалеко от земли, не принося людям никакой радости.
Лишь обнадеживающая розовина, пробивающаяся сквозь плоть облаков, намекала на что-то, но она так несозревшей розовиной и осталась.
Из трубы, выведенной в дверь «иномарки», в кусок плотной самолетной фанеры, валил дым, сыпал искрами. Тепло было в машине, да вот в округе – холодно. Розовина, взбодрившаяся было, вспухшая за наволочью, исчезла. В воздухе начали мерцать мелкие колючие искры, будто летали иголки: вспыхнет крохотная точка, обожжет глаза и тут же исчезнет, затем вспыхнет снова. Игра, мираж, обман, но так сильно этот обман завораживает человека…
Дела Ханиных пошли на лад, они вздохнули свободнее, дело дошло до того, что Иван Сергеевич каждый день стал ужинать со стопкой вкусной магазинной водки.
– Смотри, не спейся у меня. – Нина Федоровна запустила пальцы в седую, но все еще богатую шевелюру на голове мужа, растрепала ее, затем, замерев от какого-то странного внутреннего тепла, прижалась лицом к его голове и затихла, ощущая, как в ушах громко колотится кровь, удары ее похожи на удары церковного колокола. – Неужели мы выжили? – неверяще прошептала она.
– Выжили. С нами все в порядке… И дальше будет все в порядке. Я на это надеюсь, – проговорил Иван Сергеевич в ответ на неверящие всхлипы жены.
Через неделю, когда Нина Федоровна сидела в «запорожце» и подкидывала в печушку мелкие поленья, – дым из трубы вылетал тугой, белый, пахнущий яблоневым духом, поскольку на этот раз дровами стали обломки старой, поваленной ветром антоновки, – а Иван Сергеевич стоял на дороге и держал в руках большой расписной поднос, на котором в тарелке лежал яркий красный кочан капусты, квашенной со свеклой, а рядом красовался роскошный кусок соленой свинины, такой аппетитный, что во рту сами по себе возникали, сбиваясь в комок, слюнки, около Ханина затормозила белая, с запорошенным снегом задком «ауди».
Из машины неторопливо выбрались два смуглолицых, с черными глазами человека, подошли к Ханину. Тот протянул им поднос с едой.
– Не желаете приобрести? Домашнее, экологически чистое…
– Не желаем, – хмуро проговорил один, а второй, загнав палец в орлиный нос, выбил из себя тугую струю и поинтересовался без всякого выражения в голосе:
– Канкурэнт?
Первый покосился на «запорожец», стоящий неподалеку, из которого, как из самовара, валил дым, и произнес насмешливо:
– Автамабылист!
И в одном и в другом «путешественниках» без особых усилий можно было угадать уроженцев Кавказа. Раньше их безошибочно определяли по огромным кепкам-аэродромам, которые они носили, чтобы от солнца не выгорали брюки, сейчас стали носить темные спортивные шапочки, и эта деталь так же, как и аэродромы, насаженные глубоко на лысину, стала опознавательным знаком Кавказа.
Второй принюхался к салу и, ткнув в него пальцем, произнес брезгливо:
– Дэрьмо!
Ханин хотел было вскричать, указать этому разбойнику на его место в мире – что же ты, с-сука, делаешь, только что запускал этот палец в свой поганый нос, а сейчас тычешь им в чистое сало, но язык у него словно бы одеревянел, раздалось лишь невнятное бормотанье, которое тут же и стихло. Изо рта вырвался колючий клуб пара – сегодня мороз жарил сильнее, чем в предыдущие дни.
– Ну чего язык проглотил? – хмуро поинтересовался первый кавказец, оглядел Ханина с головы до ног. – Ты виноват перед нами.
У Ханина прорезалась речь, он незримо улыбнулся самому себе – от мороза, оказывается, даже речь может пропадать.
– Виноват? Это в чем же, дорогой товарищ, позвольте у вас спросить?
– Гусь свинье не товарищ, – хмуро проговорил кавказец, акцент у него был такой сильный, что смысл отдельных слов невозможно было понять, видать, в России этот человек находился совсем недавно, еще не одолел русский язык до конца.
Ханин хотел ответить, и он достойно ответил бы, но благоразумие взяло верх и он промолчал. Ведь на этой дороге они с женой совершенно беззащитны, грузинцы могут сделать с ними что угодно и никто на помощь им не придет, вот ведь как: в нынешнем обществе каждый живет сам по себе и помощи ни от кого не ждет.
– Чего вы хотели? – спросил Ханин сухо.
Кавказцы переглянулись, дружно хмыкнули, затем издевательски засмеялись, в них словно бы была заложена одна и та же программа. Они и похожи были друг на друга разительно – с непроницаемыми