Но пора к делу. Я заговорился о Сиволапушке. Что́ делать? любовь и дружба любят болтать.
Первый предмет, который попался на мои глаза в родной роще, была матушка. Горесть очень изменила черты ее лица; она сидела под кустом малины, сложа лапки, опустив голову; ее уши развесились в разные стороны, как листья на увядшем кусте лилий; она держала в зубах веточку дикой мяты, вероятно, хотела скушать это лакомое растение, но, от горести, задумалась и забыла. Легким, ровным, самым приличным скоком приближался я к матушке и, соблюдая всю дикую вежливость, при каждом прыжке ловко наклонял набок голову, причем мое правое ухо почти касалось земли. Чего же более? иной от этих знаков уважения получил бы позыв на пищу, а матушка даже не заметила моего приближения – так меланхолия овладела ею!..
Шага за три я остановился и начал лапками разгребать землю; шорох от этой вежливости вывел матушку из задумчивости; она вздрогнула, быстро поднялась на передние лапки, выронила изо рта веточку мяты и проворно замахала обеими ушами…
– Матушка! разве вы не узнаете вашего сына, пойманного, назад двадцать дней, каким-то человеком и проданного Петру Ивановичу за рюмку водки?.. Это я! я! я! я!.. [Животные вообще очень любят местоимение я. Примеч. дедушки.]
– Сын мой, ка́к ты вырос! ка́к переменился! двадцать дней – шутка ли!..
Тут матушка замолчала; я тоже. В сильных ощущениях слова как-то не вяжутся, путаются; гораздо выгоднее молчать. Мы сели друг против друга, смотрели друг на друга, лизали мордочки и кивали правыми ушами; так застала нас ночь. Тихо, спокойно заснул я в родимой норке, на сухих кленовых листьях, поужинав двумя листочками заячьей капусты.
Петр Иванович кормил меня молоком и цветной капустой; я спал у него на мягкой подушке, нарочно для меня приготовленной; но никогда у него я не был так сыт, так спокоен!..
Жизнь моя опять пошла по-прежнему: рано утром, до восхода солнца, мы с матушкой выбегаем на опушку леса; везде еще тихо, тихо… в воздухе свежо, так и хочется прыгать; все травы покрыты крупными каплями росы; тронешь нечаянно какой-нибудь кустик – вмиг обдаст тебя частый дождик; встрепенешься – он скатился на землю, а ты опять сух, опять прыгаешь высоко, широко, привольно!.. Взойдет солнышко – еще станет веселее; все пробудится; птички, оставя гнезда, начнут петь… чего не услышишь в это время! Жаворонок, поднявшись высоко над землей, рассказывает всему свету, что́ ему видно: какие речки, поля, леса, озера, сады, города, – все рассказывает. Малиновка сто раз повторяет, какой она видела сон; чижик кричит на всю рощу, что он выпил три капли самой чистой росы и готов драться хоть с ястребом; соловей очень откровенно болтает о своих ночных похождениях; ястреба под облаками перекликаются, куда им лететь на охоту; далеко в деревне собаки начинают ругать весь свет и самих себя; но вот и люди пошли на работу; мы с матушкой прячемся в молодой, колосистый овес; люди близёхонько идут мимо нас и не видят, а мы только слышим, ка́к они с первым куском хлеба, которым завтракают на дороге, осуждают своих ближних и начальников, поносят своих братьев, идущих сзади, а идущие сзади, в свою очередь, взводят небылицы на передних, и так далее… Я до тех пор перевожу матушке людские речи, пока она махнет левым ухом и поскачет в глубь овсяной нивы; я последую за ней.
Настанет полдень, – и мы роскошно отдыхаем в овсе; частые, колосистые стебли заткут над нами сетку, не пропускающую солнечных лучей; ветерок, гуляя по ниве, скользит от верхушек до корней растений и освежает нас; захотел есть – сто́ит только поднять мордочку, – и кисть полновесных, молодых, сочных зернышек овса прямо падает к тебе в рот; покушал и дремлешь. Придет вечер – опять в рощу скачешь, прыгаешь, резвишься; на ночь в норку, на кленовые листья… Чудная жизнь!..
В один день мы с матушкой лежим в овсе и слышим, кто-то идет к нам, шумя и ломая овсяные стебли; шелест все ближе и ближе. Мы, притая уши, ползком выбрались на опушку нивы, смотрим: на другом конце стоит Петр Иванович верхом на своей лошадке, а по ниве прыгает Великан: то подымется на задние лапы, сверкая во все стороны жадными глазами, то опять нырнет в зеленый овес. Я взглянул на матушку: она махнула левым ухом, и мы сразу быстро понеслись по небольшой поляне в свою рощу.
– Ого-го! у-лю-лю! а-ту! a-ту! – закричал Петр Иванович; за нами раздался топот лошадки, шелест прыжков Великана; мы слышали его радостные взвизги, но спасение недалеко: вот знакомый кустарник, вот знакомые деревья, вот наша норка!
Я первый юркнул в нее; матушка за мной. Отлегло от сердца!.. Я, как был моложе и вдвое меньше матушки, то и забился в боковую норку, а матушка осталась в главной, тут же, возле меня, так что мне было ее видно! Не успели мы спокойно вздохнуть, как над нашими головами послышался топот лошадки; он умолк, и вдруг, я слышу, посыпалась в норку земля, и что-то, сопя, лезет к нам; соп все более и более приближался; душно стало мне; и вот мимо меня сверкнули глаза и просунулась острая, вооруженная страшными зубами морда Великана, схватила мою матушку и повлекла из норки…
Бедная матушка! как жалко застонала она в зубах этой собаки! «Сын мой, – прошептала она задыхавшимся голосом, – бойся собак и людей!..» – только я и слышал! Бедная матушка! много дней прошло с тех пор, но и теперь, вспоминая последние слова твои, я пла́чу как ребенок.
Ко мне в норку долетали предсмертные вздохи матушки; но они скоро затихли; опять послышался страшный соп Великана, опять показалась его морда и остановилась против меня; глаз сердитой собаки горел, как раскаленный уголь, и, казалось, готов был сжечь меня; от страха я прижался