– Где я? – спросила она у своего похитителя.
– В доме друга, – отвечал он своим млечным голосом.
Они вошли в пышные хоромы, украшенные внутри богатыми обоями, бронзой, картинами, на коих изображались чудные, фантастические фигуры. Чем-то нечеловеческим отзывалось все их окружающее: люди с странными лицами, словно в масках, служили новоприезжим; вдруг вдалеке послышались гармонические звуки и с приближением превратились в какой-то нескладный, но живой танец, и вот все фигуры – на обоях, на картинах, из бронзы – начали прыгать, плясать, а чудные служители – передразнивать их движения. За этими вакханалиями следовали сцены более мрачные. Своды комнат стали испускать жалобные стоны; изображения на обоях и картинах заплакали, зарыдали, а веселые служители обратились в безобразные, страшные фигуры. Тут Глафира закрыла руками лицо и прижалась к груди похитителя… Вдруг пронеслись звуки охотничьих рогов, лай собак, будто по лесу… Все утихло: одна лишь свирель, на голос альпийской песни, заунывно сзывает коров и повторяется в отзывах гор все тише, тише… Но вот направо, в лесу, блеснул огонек; светлая точка расширяется понемногу, образует шар, и он в мгновение бежит пожаром по лесу. Треск, гул, грохот оглушают воздух, все колеблется, сам ад пирует на земле. Но шар, подобно луне, поднимается величаво из-за облаков дыма; вдруг взвился он высоко и с треском распался на части. Огненный свод обнял поверхность и, словно шатер, раскинулся над землей. Изумруды, яхонты, алмазы горят на своде и отражаются в воздухе тысячью разноцветных огней. Воздушный шатер тихо опускается на вершины дерев и расстилается сетью над лесом. Пламя потухает мало-помалу, свет становится бледней и бледней; наконец все исчезло, и лишь луна, выкатившись из-за тучи, серебрит уединенную поляну. Боязливые ее лучи, мерцая, падают робко на лицо товарища Глафиры; она узнаёт в нем милого, нежного своего друга.
– О, как я счастлива, – лепечет она в сладком забытьи, – о, как я счастлива, сидя с тобой, супруг моего сердца, душа души моей! – Но Боже, а!… это не он, не он! – и падает в беспамятстве.
Померкла луна; явился день с порфирородным своим спутником. Сквозь густую зелень дерев, осенявших окна и разливавших сладостную прохладу, прокрадывается свет и проникает в опочивальню Глафиры. Она пробудилась; у ног ее сидит очарователь.
– Вчера, – говорит он, – ты видела мое могущество, видела, какие таинственные силы в руках моих. Отныне я от всего отрекаюсь: ты одна – царица сего жилища. Я умел преклонить тебя сверхчеловеческими средствами; теперь, простой смертный, я у ног твоих; не ты в моей, а я в твоей власти. Располагай тем, что видишь, повелевай мною; но – люби меня!
– Тебя любить? – воскликнула, опомнившись, Глафира и отклонила его от себя рукой. – Кто бы ты ни был, – продолжала она, – дух ли искуситель, привидение или человек, – прошу, умоляю тебя: возврати меня родителям!
– Не могу! Что́ раз случилось, того переменить невозможно.
– Дух обольститель! зачем же ты исторгнул меня из объятий родительских? Зачем принял ты на себя те черты, тот голос, тот взгляд, которым я не могла противиться, которые против воли заставляют меня простить твое оскорбление? О дух обольститель! смилуйся надо мной, возврати меня моим родителям!
– Одно и то же! ужели моя любовь не получит другого ответа?
– Но кто же тебя заставил любить меня?
– А тебя кто заставил явиться передо мной во всем обворожительном блеске красоты? Помнишь ли тот вечер, когда глупый твой отец встретил меня в театре?
– Ах, не называй так отца моего!
– Согласен. Но знаешь ли ты, что я никогда не был знаком с ним, что он видал в Петербурге не меня, а другого, и что одно случайное сходство лица…
– И ты решился воспользоваться его легковерием?
– Любовь моя все оправдывает.
– Но еще раз – зачем же принял ты голос и черты моего любезного?
– Я не принял их, они мои собственные. Я твой друг – и друг навеки.
Тут он прижал ее к своей груди и тихо надел ей на руку таинственный перстень.
– Узнаёшь ли ты наше кольцо обручальное? Помнишь ли предсказание? Вот залог любви нашей!
Она взглянула на перстень, взглянула на друга…
– О, мой ангел! – воскликнула она вне себя от упоения. – Ты возвращен наконец твоей Глафире! – и с этими словами судорожным движением упала в его объятия.
Я слушал с изумлением и ужасом. Многое казалось мне невероятным в ее повествовании; и чудеса, коих она была свидетельницей в доме похитителя, я приписывал расстроенному ее воображению. Но когда она коснулась этой роковой минуты, в которую, увлеченная обманчивой мечтой, вверилась хищным объятиям мнимого друга, – холодный пот обдал меня; ее страстная речь ручалась за ужасную истину и подтвердила мои слишком справедливые опасения: с той минуты Глафира сделалась незаконной супругой Вашиадана…
Ее уверенность, что то был прежний друг ее, возвратившийся с того света, еще сильнее убедила меня в горькой истине; ибо до чего не могут довести слабую женщину заблуждения сердца и воображения?
Словом, она жила с ним целый год в очаровательном его за́мке, не помышляя о родных, дыша им одним, блаженствуя в своем гибельном заблуждении.
– Но сегодня, – продолжала она, – сегодня я покоилась еще в объятиях моего супруга, как чудные служители вдруг окружают наше ложе. «Срок минул! – к расплате!..» – кричат они моему другу и влекут его. Я, как змея, обвилась около его тела; но злодеи исторгают у меня свою жертву, и в глазах моих – ужас вспомнить! – начинают щекотать моего супруга. Ужасный смех вырвался из груди его и вскоре превратился в какой-то адский хохот. Злодеи исчезли, и передо мной остался лишь бездыханный труп; пена, полная яда, клубилась у него изо рта. – «И ей ту же казнь!» – возопили снова служители. Но вдруг послышался знакомый, нежный голос. «Она невинна!» – прозвучал он надо мной; и от него, как сон, разлетелись страшные видения, хохот умолк… и я, какой-то волшебной силой, очутилась на том месте, где вы, мой ангел-хранитель, нашли меня.
– Не волшебная сила перенесла вас; ваше платье показывает, что вы сами пришли сюда.
– Быть может; я не помню…
– Но помните ли вы своего прежнего, давно умершего друга, который, тому ровно два года, поверял мне