«В конце девятнадцатого столетия стало очевидным, что обычные таинственные истории (tales of mystery) стали превращаться в истории мистические (tales of mysticism)».
И дальше Честертон подкрепляет свою мысль суждением еще одного знаменитого писателя, мастера таинственных историй, – Райдера Хаггарда:
«…новая шумиха вокруг магии, чудес и всего того, что сэр Райдер Хаггард справедливо называет современным скатыванием к суевериям».
Отметим: «В конце девятнадцатого столетия». А ведь прав был создатель патера Брауна: именно тогда слова «мистерийный», то есть таинственный, и «мистический» стали сливаться, «скатывание к суевериям» состоялось, и в конце концов слово «мистический» победило: теперь так называют любую литературу, где речь идет о сверхъестественном или о… суевериях.
Но в самом девятнадцатом веке ничего такого еще не произошло. Тайны были тайнами, а мистика – мистикой, поэтому и мы не будем употреблять слово «мистический» где ни попадя.
И вот что еще важно отметить. В той литературе, о которой у нас идет речь, зло никогда не выступало самостоятельным персонажем. Главные персонажи – всегда люди, сопротивляющиеся злу. Вот как у Лермонтова в незавершенной повести «<Штосс>»:
«Хорошо, – подумал Лугин, – если это привидение, то я ему не поддамся».
Зло как персонаж, зло как безысходность, зло как нечто, с чем и бороться-то нет никакого смысла, – это уже изобретения века двадцатого…
А еще ту самую «мистическую» литературу часто называют «готической». И есть немало антологий «Русской готической прозы».
Опять же – стоп! Еще одно лишнее слово.
Заплатка вторая
К слову «готический» русские писатели XIX века также относились с большим подозрением. Во-первых, это был все-таки архитектурный термин, а не литературный. А во-вторых, даже если он и употреблялся в литературном обиходе, то именно с тем смыслом, какой в него вкладывали художники и архитекторы: «варварский», «устаревший», «отживший».
За примером далеко ходить не надо. Все тот же Пушкин в черновой редакции «Путешествия из Москвы в Петербург» писал:
«Странно, что в то время, когда во всей Европе готический предрассудок противу наук и словесности, будто бы не совместных с благородством и знатностью, почти совершенно исчез, у нас он только что начинает показываться».
Конечно, уже существовала готическая литература – но она была чисто европейская, прежде всего английская, и готической называлась по месту действия (за́мки!), а вовсе не потому, что там разгуливали (или не разгуливали) привидения.
Отцом готической литературы считается английский писатель Хорас Уолпол, 4-й граф Орфорд (1717–1797), автор знаменитого «страшного» романа «Замок Отранто» (1764), опубликованного, кстати, анонимно. Уолполу в ту пору было 47 лет, так что мальчиком, ищущим ужасов, его не назовешь. Однако вот его слова, относящиеся к более позднему периоду:
«В моей юности я помышлял написать сатиру на человечество; но теперь, в моем нынешнем возрасте, я думаю, мне следует написать нечто, где я извинился бы за него».
Эта запись датируется 1785 годом, и автору уже 68 лет.
Удивительное дело! Автор готических произведений и не думает называть свои произведения «готическими»; оказывается, он помышлял о сатире!
Ну что же, вслед за Уолполом и помня о «готическом предрассудке противу наук и словесности», мы тоже не будем использовать этот неуместный эпитет.
Как же называть ее, эту литературу загадок, тайн, фантастики и ужасов (да, и ужасов тоже!).
Очень просто: романтической.
Заплатка третья
Именно так и называли себя писатели, собранные в этой книге: романтиками.
Только надо иметь в виду, что это слово к «романсам» и лирике вообще имеет самое отдаленное отношение.
«Романтический», или, как еще писали, «романический», – это значит противопоставленный готике, то есть варварскому и отжившему. Романтический – значит необыкновенный, странный, непохожий. Не похожий на что? Неужели на окружающую действительность? Ну да, не похожий на окружающую действительность. А как же тогда с отображением жизни, которым должна заниматься литература? Что ж, значит, вот такое непохожее отображение.
Ох, какие же страсти кипели в XIX веке! Какие бурные споры шли между романтиками и реалистами! Погрузиться сейчас в эти дискуссии – значит забыть и о теме нашей книги, и о литературе вообще, а вместо того представить читателю толстенный литературно-критический трактат. Нет, не буду я этим заниматься. Ограничусь несколькими любопытными цитатами.
«Не короче ли следовать школе романтической, которая есть отсутствие всяких правил, но не всякого искусства?» Это опять же Пушкин (читатель, наверное, уже догадался о моем пристрастии к этому великому поэту и писателю) – из его статьи «О трагедии» (1825).
До чего же хорошо сказано: «отсутствие всяких правил, но не отсутствие искусства»! Эти слова можно отнести ко всем произведениям, собранным в этой книге.
Еще пушкинские слова: «Я написал трагедию и ею очень доволен; но страшно в свет выдать – робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма» (письмо А.А. Бестужеву от 30 ноября 1825 года). Между прочим, это о «Борисе Годунове». Вот где Пушкин видел истинный романтизм!
У Осипа Сенковского в его поразительном фантастико-сатирическом рассказе «Большой выход у Сатаны» есть такой прелюбопытный диалог:
«– Мой доклад сочинен на бумаге, – отвечал нечистый дух журналистики. – Как вашей мрачности угодно его слушать: романтически или классически?.. То есть снизу вверх или сверху вниз?
– Слушаю снизу вверх, – сказал Сатана. – Я люблю романтизм: там все темно и страшно и всякое третье слово бывает непременно мрак или мрачный – это по моей части».
Отметим: «там все темно и страшно»!
И дальше в том же рассказе:
«– Странно! – воскликнул Сатана с весьма недовольным видом. – Неужели всё это романтизм!
– Самый чистый романтизм, ваша мрачность. В романтизме главное правило, чтобы все было странно и наоборот».
Пусть нас не смущает, что разговор идет между бесом и Сатаной. В конце концов, они – не более чем персонажи, которые понадобились Сенковскому, чтобы рассказать о людях и разных людских делах на нашей грешной человеческой земле.
Но «странно и наоборот» – это, разумеется, мнение самого Сенковского. Писатель, один из лучших романтиков, схватил самую суть романтической литературы.
«Странно и наоборот». По-моему, лучше не скажешь.
И еще один маленький фрагмент из все того же рассказа:
«– Но здесь дело идет не о вашей мрачности, а о людях, – возразил испуганный чертенок. – Слог романтический имеет то свойство, что над всяким периодом надобно крепко призадуматься, пока постигнешь смысл оного, буде таковой налицо в оном имеется.
– А я думать не хочу! – сказал грозный обладатель ада. – На что мне эта беда?.. Я вашего романтизма не понимаю. Это сущий вздор: не правда ли,