Тётя Люда, не надо нам ни одежды, ни деликатесов: мы знаем, как сейчас всем трудно. Если можно, привезите зелёнку, йод, марганец, мазь от нарывов. И самое главное, что-нибудь от вшей. Они нас прямо съедают. Вши везде – в белье, в матрасах, в одеялах. Вы у нас последняя надежда. Наши комитеты далеко, а из всех, кто к нам приезжал, только ваш так к нам отнёсся по-матерински, и мы получили всё в руки. А то приедут, в штабе покрутятся, двумя пальчиками ложку потрогают и кричат: «Всё хорошо».
Все ребята из бригады передают вам привет. И ждём вас. Помогите нам, пожалуйста, выжить.
– Ну, было такое, в той кампании, сейчас же лучше! – сказал Потёмкин.
– Пока не знаю, как сейчас, а тогда, в той бригаде, например, пропавших без вести практически никто не искал. «Если матери их в бригаду не обращаются, то мы и не ищем» – так мне тогда дали понять командиры. А в бригаде без вести пропавшими считались двадцать три человека. На самом деле гораздо больше, потому что, оказывается, в списках без вести пропавших из состава бригады нет прикомандированных, присланных из других частей. Вы хотя бы знаете, что в Чечне, по официальным данным, пропали без вести более тысячи двухсот наших солдат? Реально – гораздо больше. Это только те, кто как-нибудь дал о себе знать или о нём знают в части. О многих вообще нет данных, что они в плену, потому что в бой бросали наспех сформированные части из солдат, собранных чуть ли не из всех гарнизонов России. Путаница в документах такая, что сам чёрт не разберётся.
– Ну было, конечно… – согласился Иван. – Но ведь не только же офицеры в частях в этом виноваты!
– У меня после перемирия в Хасавюрте долго было ощущение, что командование хочет только поскорее забыть всё, что связано с чеченской войной. Офицеры жили совершенно без денег, все заботы у командования – как остаться живым после этой войны. А поиски пропавших без вести – лишняя головная боль, – продолжала женщина. – Можно ещё как-то понять, почему после Великой Отечественной было столько пропавших без вести: огромные масштабы войны, окружения, отступления, всеобщая неразбериха… Но в наше-то время… После той войны поисками без вести пропавших солдат занимались в основном пионеры-следопыты, после этой – одни матери.
Потёмкин стал читать ещё одно письмо.
…Обещают нас закинуть в Чечню, но только через полгода. Знаешь, здесь даже не считаются с тем, хочешь ты служить там или нет, хотя в анкете есть такой вопрос. Погода стоит помягче, чем у нас: снег, например, выпал только сегодня, но большой, замучились разгребать. Мороз-то здесь небольшой, но ходим-то мы в афганках одних, так что зубы стучат о-го-го как. А шинели пока не разрешают надевать. Все офицеры ходят пьяные почти всегда и, конечно, нас молотят – ходим все в синяках. Но это всё фигня, конечно. Самый прикол – одеваться за сорок пять секунд и отбиваться за время, пока спичка горит…
– Этого солдата тоже из плена вытащили? – спросил Иван.
– Да, с его мамой в Чечню ездила… Это где-то конец девяносто пятого года… Сначала познакомилась там с Резваном. Он местный авторитет, раньше был директором кирпичного завода. Потом через него познакомились с Молди, это комендант одного района. Он нас успокоил: «Не плачь, мать, жив твой сын». Поняла, что он и брал парня в плен. Солдат-контрактников они сразу в расход, а срочников пощадили. У чеченцев тогда много было русских женщин, разыскивающих своих сыновей. Живут у них, стирают, готовят. Молди возил меня в горы, были в трёх сёлах. У села Агашты маме этого солдата вдруг дают в руки японскую рацию, и она… слышит голос своего сына. Так нам дали убедиться, что он жив. Но всё равно тянут и тянут… Поразило, что чеченцы очень хорошо одеты, все в новых камуфляжах, лучше наших офицеров.
Вернулись в бригаду. Туда как раз приехали генералы Тихомиров и Шаманов. Я к ним, попросила, чтобы уговорили чеченцев вернуть сына. Они чеченским командирам сказали это, но те всё равно тянут. Соглашаются на словах, а на деле ни с места. Поняла там, что у наших военных человеческих контактов с чеченцами нет. Наконец в Шали в нашей комендатуре заместитель министра юстиции Чечни сказал, что завтра привезут сына. Мы как на иголках сидим, в каждую проходящую машину смотрим, Молди проходу не даём. Встретили Резвана, мать ему: «Резван, миленький, отдай мне сына, денег дам…» – «Зачем мне деньги? Я здесь самый богатый на пять сёл».
Наконец подъехала машина, вывели парня. Худой – кожа да кости, цвет лица землистый, глаза пустые. С мамой сразу плохо стало, валидола таблетку под язык – и как заревёт… Потом сказала: «Одна треть от парня осталась…» Он стоит, молчит. Потом он что-то сказал, что тоже чуть не разревелся, но постеснялся, что кругом много мужчин. Всю ночь мы с ним проговорили, не спали совсем… Всё тело у него было изъедено вшами, ноги в болячках, во сне разговаривает.
Мама держит за руку: «Серёжа, я мама, мама». Мы ему масла, кофе, а он: «Хлебца бы». Рассказал, что кормили так: на рассвете три ложки риса и кусочек лаваша, и как солнце зайдёт – то же самое. Или кормили какой-то шулюмкой из муки на одной воде. Рассказал, что держали их в одних наручниках, прикованными друг к другу и к ножке кровати. Ещё он рассказал, что, когда его уже везли, чтобы вернуть матери, их машину обстрелял снайпер. Чеченцам это было не нужно… Молди сказал, что как мужчина был обязан сдержать слово и вернуть мне сына.
– А почему же чеченцы не вернули его нашим военным, а матери отдали?
– Не доверяли они нашим военным. Сыну сказали, чтобы не делал глупостей, бежать не пытался, а мать приедет – отдадут ей. Да я вам столько жутких историй могу рассказать…
– Я пойду покурю: и так не по себе… – ответил Потёмкин.
– Самое страшное было летом девяносто шестого, – продолжала рассказ женщина, когда Потёмкин вернулся с перекура. – На блокпостах что творилось – не описать… Кругом использованные шприцы, контрактники все обкуренные или пьяные сидят, а солдаты-срочники – голодные, с синяками, в тапочках, спрашивали у нас хлеба всё время. Контрактники туда приезжали только пить и стрелять. Сами чеченцы запретили своим женщинам продавать на блокпосты водку, потому что там перепьются и стреляют друг в дружку и куда ни попадя.
Ко мне один контрактник пристал, за версту от него водкой несло: «Какая ты мать? Ты что, его в одиннадцать лет родила? Мало тебе дома мужиков, так ещё в Чечню приехала?» Сначала посадили меня в подвал, в туалет под автоматом выводили. Потом уж меня одна чеченка выручила. А когда ехали на «Жигулях», водитель и мы, три женщины, вертолёт нас обстрелял. Лётчику хотелось просто поиграть пулемётом. Чеченка меня прикрыла своим телом.
В Аргуне я жила в одной семье – у женщины погибли трое сыновей, семь детей остались сиротами, и сама она на костылях. Как мне было стыдно за Россию всё это время… Столько сожжённых сёл… А видели бы вы, как трясутся дети, если раздаются взрывы, это непереносимо…
Рассказывали, что бывали случаи, как наши вертолёты стреляли