Завидев потенциального покупателя, к дверям вагона сбежалась толпа человек в двадцать. Все они наперебой, мешая друг другу, совали Потёмкину свои вёдра. Оказались в толпе и несколько его возраста мужиков, тоже с кошёлками.
– Неужели другой работы у вас нет, что бегаете сюда, да ещё в такую рань, торговать? – спросил Иван одного из них.
– Да какая у нас тут работа, – замялся мужик. – Шахту давно закрыли…
– А ты попробуй, военный, на мою пенсию прожить! – закричала вдруг тётка в старом цветастом платке.
Толпа завелась быстро. Наперебой кричали, что работы нет, пенсии нищенские – «Ну не воровать же идти на старости лет!» – да и яблок с огурцами нынче – самим столько не съесть.
– Так требовали бы от властей, чтобы порядок наводили! Вы же народ! – завёлся и Иван. – Нехрен было выбирать кого ни попадя!
И осёкся: он же сам защищал эту власть в девяносто третьем. Тогда польстился на обещание квартиры и согласился сесть в танк. Стрелял по Белому дому, стараясь, правда, не смотреть на чёрные клубы дыма из окон.
Когда командир полка показал им перед штурмом фотографии баркашовцев с вроде как даже свастикой на нарукавных повязках, маршировавших у Белого дома, Иван обомлел: «Дед с такими же воевал, ногу потерял, и опять власовцы, да где – в России!» А после стрельбы, когда увидел, как рослые, похожие на американцев омоновцы, подгоняя дубинками, заталкивали в автобусы пленных из этого Белого дома, обыкновенных парней и мужиков в штатском, казнился: «Ведь свои же люди, русские, неужели нельзя было миром им мозги вправить?..»
Незадолго до этих событий он в выходной специально съездил из гарнизона в Москву, в штаб баркашовцев, – связался по контактному телефону, наклеенному на столбе. Неприятно поразила его тогда одна деталь: ноги у двери надо было вытирать об израильский флаг. Иван переступил через этот заляпанный грязью флаг. «Как-то это не по-русски. Хотя и чужое государство, но надо же уважать их флаг, тем более что с нами оно не воюет».
Баркашовцы, все почему-то похожие на «дедов» перед дембелем, ему в ту короткую встречу не понравились – одни разговоры про сионистский заговор… «У нас и своих дураков хватает, нечего наш бардак на происки каких-то заморских врагов списывать…» – решил тогда Иван.
Толпа у вагона, оказавшись без покупателей, явно была настроена на продолжение политической дискуссии.
– Вот ты бы и вёл нас тогда на Москву! – робко, но громко крикнул кто-то из мужиков.
– Да какие из вас, на хрен, вояки… – ответил Иван. – С кошёлками…
И только тут заметил в толпе двоих милиционеров.
– Это кто же здесь такой Стенька Разин выискался? – ухмыляясь, спросил один из них, загорелый и мордатый старший лейтенант. И со злостью: – По какому случаю митинг?
Толпа стала торопливо и молча рассасываться.
– По случаю необходимости покупки пива, – с неприязнью ответил Иван и протянул тётке у вагона деньги. – Шесть бутылок.
Старлей недобро посмотрел на Потёмкина. Впереди натужно и тоскливо загудел тепловоз, и состав медленно стал набирать ход.
Иван поставил бутылки с пивом на стол. Казачина любовно резал своё сало большими, но аккуратными кусками.
– И чего они там гутарили про политику? – спросил он Ивана.
– Да предлагали мне на Москву их вести, – просто и грустно ответил Иван.
– «На Москву», – передразнил казак. – А я вот у себя в станице половину бы перестрелял.
– Это за что ж так? – оторопел Иван.
– А красюки все… – спокойно ответил казак, отрезая ломоть от каравая.
Кровь ударила Ивану в голову. «Красюки!» В памяти вспыхнул рассказ деда, когда он его в детстве в бане спросил, откуда эта пулевая отметина почти под сердцем. «Да это ещё в двадцатом казак один подстрелил». В Гражданскую деда, тогда девятнадцатилетнего вологодского паренька, мобилизовали красные, и попал он на деникинский фронт, под беспощадные казацкие шашки.
– Так с меня, может, и начнёшь? – едва сдерживая бешенство, спросил Иван.
– А ты из коммуняк, что ли? – спросил казак, сжимая нож над салом.
– Эй вы, кончайте этот базар! – свесил голову с полки Евстигнеев.
Потёмкин открыл бутылку пива и выпил его залпом.
«Есть же ещё дураки на белом свете… – со злостью думал Иван. – Красюки… коммуняки… В Чечне я вас что-то не видал, таких героев, мальчишки за вас воюют, только дома щеголяете своими лампасами, понторезы…»
Вспомнил рассказ отца, пехотного комбата в Отечественную, как они зимой сорок третьего на Дону перехватили целый обоз казаков: с бабами и ребятишками на санях тикали с немцами «от красных» всем хутором. Вспомнил, как отец говорил, что в Австрии его батальон схлестнулся с казаками; на кубанках были германские орлы, а рожа у единственного взятого в том бою пленного была – на немецких харчах – того и гляди треснет. Так что к казакам в целом относился Потёмкин без романтического пиетета. Но песню «Едут-едут по Берлину наши казаки…» послушать любил. Иной раз чуть не до слёз прошибала его эта песня…
В их батальоне контрактников – или, как их там называли, «контрабасов», – уже через месяц кампании стало около половины. Заменили на срочников, отслуживших меньше полугода. Мужики были почти со всей России. Ростовские шахтёры, мурманские рыбаки, ивановские мастера с остановившихся ткацких фабрик, орловские, брянские работяги, много воронежских. Кого только не было, а вот из коренных казаков, да и то на срочке, был только один.
Ещё до отправки в Чечню приезжал к нему его отец, поставил в кабинете комбата трёхлитровую бутыль самогона, рядом положил нагайку.
– Ну, как мой сын служит?
А сын его был рослый красивый сержант.
– Он у вас молодец! – ответил тогда Потёмкин.
– Ты правду говори! Если хороший – пей, если плохой – секи его! – И кивнул на нагайку.
Иван тоже посмотрел на неё. Кончик – с утолщением. Слыхал, что казаки в кончик нагайки кусочек свинца зашивают…
Выпили, закусили салом.
А через неделю этот сержант-казак погиб: в строй роты, когда она шла по обочине дороги, влетела иномарка с пьяным новым русским. Троих искалечил, подлец, а сержанта – насмерть…
«Лежу на диване, смотрю телевизор – бегущей строкой объявление военкомата о наборе на контрактную службу, – вспомнил Иван бесхитростный рассказ одного из таких парней. – А почему бы не повоевать? Я каменщик, а полгода сижу без работы».
Другой рассказал: «Как собака и жена начинают лаять – значит, пора на войну собираться». Этот воевал в Югославии, в Африке, ни одной горячей точки не пропустил. А потом вдруг разоткровенничался, когда они закурили с Потёмкиным: «А если правду сказать, товарищ майор, то сейчас поехал, чтобы жене на лечение заработать: детей у нас нет…»
«Стыдно сказать, кто я был в мирной жизни, – говорил сибиряк-гранатомётчик, – товаровед по пушным и меховым изделиям. А в долгах был как в шелках».
Вспомнил усача из Ивановской области: «Землю мне государство дало, а вот на трактор и чтобы скотину купить, пришлось сюда ехать зарабатывать – автоматом».
Вспомнил, как один ивановец, это ещё в первую кампанию, получил расчёт и заплакал: «Сроду в колхозе таких денег в руках не держал, за всю прежнюю жизнь столько не заработал…»
Из нового пополнения особенно поразил Потёмкина один чудак-мужичок из Тульской области, директор сельского клуба: приехал в Чечню контрактником, чтобы заработать на электрогитару для ансамбля из местных ребятишек.
Запомнил Потёмкин и ивановца с лицом старого суворовского солдата: «Я здесь затем, чтобы сыну моему не пришлось с этими „духами“ воевать. Пацан ещё, пусть выучится на программиста, как мечтает, а я за него