С февраля Москва стала наполняться гостями, — приехали царицы и царевны, из Митавы прибыла герцогиня курляндская Анна Иоанновна с камер-юнкером Бироном; наконец появились Петр и Екатерина со всем двором. В кремлевских палатах ежедневно толпились придворные, осматривавшие дары иноземных государей прежним московским царям и дивившиеся осыпанной камнями короне Екатерины. День коронации все еще был неизвестен, потому что распорядители празднества продолжали с необыкновенно озабоченным видом толковать об уборах императрицы, о том, кто поведет государыню в Успенском соборе к трону и с трона, как будут расставлены пиршественные столы и рассажены гости, в каких нарядах и мундирах должны явиться дамы, кавалеры и гвардия…
Наконец 5 и 6 мая 1724 года вся эта болтовня покрылась трубными звуками: на свежевымощенных бревнами и камнями улицах Москвы герольды объявляли о неслыханном — венчании короной Российской империи женщины! Москвичи неодобрительно качали головами, перешептывались. Никогда благоверные цари московские не короновали своих жен. Один только Гришка Отрепьев осмелился возложить Мономахов венец на свою Маринку… И чем оба кончили?
На рассвете 7 мая с кремлевской стены грянула сигнальная пушка, и по Красной площади в Кремль церемониальным маршем вступили гвардейские полки и эскадрон кавалергардов. На красавцев кирасир угрюмо взирали московские купцы, у которых Толстой для парада реквизировал лучших коней. Построившись вокруг кремлевского дворца, гвардейцы вскинули мушкеты и палаши «на караул». В десять часов зазвучали трубы и барабаны, в церквях и монастырях зазвонили колокола, все городские орудия произвели залпы — на Красном крыльце появились Петр и Екатерина. С того самого места, с которого сорок два года назад он со страхом смотрел на беснующихся стрельцов и на лес колышущихся и сверкающих бердышей, Петр спокойно и уверенно обозрел ряды зеленых мундиров с алыми и синими отворотами и частокол бело-красных плюмажей с развевающимися над ним разноцветными полотнищами полковых знамен. Как все это отличается от старой, московской Руси! К ней же, заспанной, неопрятной уродине, нет возврата… На царе были шитый серебром кафтан небесно-голубого цвета, шляпа с белым пером и красные шелковые чулки; на Екатерине — пурпурное, шитое золотом платье, шлейф которого несли пять фрейлин.
По дорожке из алого сукна императорская чета прошествовала в Успенский собор. Впереди шли два герольдмейстера империи в костюмах из красного бархата, с вышитыми на груди золотыми двуглавыми орлами. За ними высшие государственные чины несли державу, скипетр и корону. Затем шел царь, за которым следовала Екатерина в сопровождении Апраксина и Головкина, и остальные придворные.
Успенский собор был залит солнечным светом и блеском золоченых свечей, горящих в огромных серебряных паникадилах. В центре храма возвышался помост с двумя инкрустированными драгоценными камнями тронами, под бархатными, расшитыми золотом балдахинами. У дверей императора и императрицу встречали Стефан Яворский, Феофан Прокопович и архиереи в праздничном облачении. Митрополит Стефан дал Петру и Екатерине приложиться к кресту и повел к тронам. Началось богослужение. Царственные супруги сидели молча рядом. Затем Петр встал, и Стефан Яворский поднес ему новенькую императорскую корону.
— Мы коронуем нашу возлюбленную супругу! — громогласно провозгласил Петр и, приняв корону из рук митрополита Стефана, возложил ее на голову жены.
В бриллиантовых переливах 2564 драгоценных камней, которыми был унизан венец, сверкнул и яхонт размером с голубиное яйцо, ограненный и подаренный Екатерине Монсом. Екатерина не сдержалась — слезы потекли по ее щекам. Преклонив колени, она попыталась поцеловать у мужа руку, но царь не дал. Тогда она бросилась к его ногам и была поднята Петром — уже владычицей России.
После благодарственного молебна Феофан Прокопович громко и прочувствованно изрек цветистое слово о добродетелях Екатерины:
— Ты, о Россия! Не засвидетельствуеши ли о Богом венчанной императрице твоей, что прочим разделенные дары — добродетели Семирамиды Вавилонской, Тамиры Скифской, Пенфесилеи Амазонской, Елены Троянской, Пульхерии Греческой и других знатных жен — все разделенные дары Екатерина в себе имеет совокупленные? О необычная! Великая героиня, о честной сосуд! И яко отец Отечества благоутробную сию матерь Российскую венчает, так ныне всю Россию венчал еси! Твое, о Россия, сие благолепие, твоя красота, твой верх позлащенный солнца яснее просиял…
В толпе придворных было заметно улыбающееся лицо Монса, гораздо более других оживленного и согретого этими животворящими лучами.
Затем Петр пошел отдохнуть, а Екатерина направилась в Архангельский собор, чтобы помолиться в усыпальнице московских царей. Императрицу окружали шестьдесят восемь кавалергардов в зеленых кафтанах; на их парики были надвинуты черные шляпы с белыми бантами. Шедший следом Меншиков пригоршнями бросал в толпу золотые и серебряные монеты. На обратном пути произошла заминка. При всходе на Красное крыльцо Екатерина несколько раз останавливалась, задыхаясь под тяжестью императорской мантии, украшенной сотнями золотых двуглавых орлов.
Торжественный пир состоялся в Грановитой палате, убранной бархатом и персидскими коврами. Петр и Екатерина сидели под балдахином из красного бархата. Меншиков, проходя между рядами гостей, раздавал памятные медали с изображением парного портрета императорской четы на одной стороне и Петра, венчающего Екатерину, — на другой.
В то же время для народа рядом с Красным крыльцом жарили быков, набитых домашней птицей и дичью, поблизости били два фонтана с белым и красным вином. А на Царицыном лугу в Замоскворечье горели белыми огнями девиз Екатерины «Господи, спаси царя!» и «эмблемы нежности», придуманные самим Петром: вензели «П» и «Е», сердце с короной и купидон, зажигающий факелом фейерверк.
Пиры по случаю коронации продолжались не один день. Екатерина веселилась и танцевала, не зная, что порхает над пропастью.
***
Канцелярией Монса заведовал Егор Михайлович Столетов. Этот бывший служитель царицы Марфы Матвеевны, вдовы царя Федора Алексеевича, малый весьма и весьма неглупый, пронырливый, вороватый, бойкий на язык и на письмо, сумел втереться в доверие к Монсу. И стоило то теплое место недорого: Столетов заплатил за него Виллиму Ивановичу пищалью в шесть червонцев, бочонком венгерского, английскими шелковыми чулками, куском красного сукна и лисьим мехом в двадцать рублей.
Все эти издержки Столетов поспешил окупить сторицей, так как Монс поручил ему разбирать лавину челобитных, ежедневно обрушивавшуюся на царицыну канцелярию. Сделавшись правой рукою Виллима Ивановича, Столетов зазнался, стал хвастлив, болтлив и тщеславен. Расхаживая по разным приемным и канцеляриям по делам своих просителей и приятелей, он чуть что употреблял имя Монса в качестве понудительного средства. «Брось ты Егора, он твоим именем много шалит, чего ты и не знаешь», — убеждали Монса друзья, но Виллим Иванович только отмахивался. Ерунда, виселиц-то много. Прогнать Столетова он