Пальцы Монса были унизаны перстнями-талисманами. Носил он золотой перстень — перстень премудрости, о котором оракул возвещал, что, кто такой перстень носит, тот может что хочет говорить о вольных художествах всего света: все доктора его не преодолеют, как бы учены ни были; и все, что он ни говорит, то всякому приятно. Не менее важен был оловянный перстень — перстень сокровища: ежели кто такой перстень носит, тому достанутся серебро и золото. Талисман для «побеждения всех противностей, хотя бы весь свет против восстал» — железный перстень. Не был забыт Виллимом Ивановичем и медный перстень — перстень любви: кто сей перстень имеет, тот должен употреблять его мудро, понеже можно много зла оным учинить; «кто женский пол оным прикоснет, та его полюбит и учинит то, что он желает».
Медным перстнем Виллим Иванович пользовался особенно часто. «Кто спутан узами любви, — говорил вечно влюбленный камер-юнкер, — тот не может освободиться, и кто хочет противостоять любви, тот делает оковы свои тягостнее». И еще говорил: «Кто хочет разумно любить, тот должен держать свою страсть в тайне. Любовь может принести огорчение, если откроется. К чему другим знать, что двое влюбленных целуются?» Чтобы успешно противостоять женским хитростям, Монс и в любовных делах призывал на помощь гадальную книгу. «Особа слишком хитра и коварна, — предупреждал оракул. — Хотя и любит тебя эта особа, но она хочет тебя сначала испытать, будешь ли ты постоянен».
Но и гадальная книга не всегда помогала. И тогда страстное чувство Монса изливалось изящными виршами латынского размера:
Ах, что есть свет и в свете? Ох, все противное!
Не могу жить, ни умереть. Сердце тоскливое,
Долго ты мучилось! Не упокоя сердца,
Купидон, вор проклятый, вельми радуется.
Пробил стрелою сердце, лежу без памяти,
Не могу я очнуться и очи плакати.
Тоска великая; сердце кровавое
Рудою запеклося, и все пробитое.
Екатерина, как и другие дамы, заглядывалась на щеголеватого камер-юнкера: все на нем с иголочки, все со вкусом. Все чаще звала она его с собой на речное катание или на прогулку в Летний сад, все настойчивее требовала, чтобы он всегда был рядом. Вот близ романтического грота, в тени аллей, музыканты услаждают слух гуляющих; слушает и Екатерина, потом протягивает милостивую руку к Монсу и кладет несколько червонцев — то плата музыкантам. Несет Монс по ее поручению кубок венгерского то одному, то другому гостю; он же доносит ей ежечасно, в каком расположении духа государь, куда направляется, с кем беседует… Придворные живописцы пишут Екатерину то в атласном оранжевом платье, то в парчовом великолепнейшем костюме, — роскошная черная коса на плече, на алых пухлых губах играет приятная улыбка, черные глаза под соболиными бровями блещут огнем, горят страстью, прозрачные розовые ноздри слегка приподнятого носа призывно вздуты, нежная белизна шеи, полных плеч, высокой груди отсвечивает перламутром, — а Монс должен сидеть рядом и забавлять царицу веселым разговором.
Все более необходимым человеком становился Виллим Иванович для Екатерины. И вот, году в 1721-м, она дала ему полный фавор…
Монс получил чин камергера. Теперь к нему искали доступа все: истопники, дворцовые конюхи, лакеи, посадские люди, торговые гости, иноземцы, фабриканты, помещики, чиновники, офицеры армии и гвардии, архимандриты, архиереи, губернаторы, высшие государственные чины, представители знатнейших княжеских фамилий. Царицыного камергера униженно именуют «высокородным патроном» и «премилосердным высочеством», «единым на свете милостивцем», с ним едва «дерзают говорить», слух ему оскорбляют «просьбишкой». Бережливый Монс, аккуратно отмечавший в своем хозяйстве и огромные суммы на огранку алмазов, и копейки за штопку чулок, не брезговал никакими подношениями: несли ему и два ушата карасей, наловленных в архиерейских прудах, и «рыжичков мелких» — голландские червонцы, и серебряные сервизы, и бриллианты, присылали лошадей и экипажи. Да и сам Виллим Иванович не упускал случая ударить челом о деревеньках и животах. Наконец он присвоил себе фамилию Монс де ла Кроа, и все тут же стали называть его «высокографским сиятельством», — все, кроме Петра, который один не знал, что женин камергер сделался такой важной персоной.
***
Вслед за «Уставом о престолонаследии» Петр сделал еще более ошеломляющий шаг: 15 ноября 1723 года он объявил о своем намерении короновать супругу, поскольку «наша любезнейшая государыня и императрица Екатерина великой помощницей была… и во многих воинских действах, отложа немочь женскую, волею с нами присутствовала, и елико возможно помогала… того ради данным нам от Бога самовластием, за такие супруги нашей труды она будет коронована».
Церемония коронации была задумана с блеском и пышностью. Прижимистый в собственных расходах, царь на этот раз распорядился денег не жалеть. Русский посланник в Париже получил указание заказать для Екатерины коронационную мантию, а лучший петербургский ювелир получил заказ на изготовление императорской короны, которая должна была превзойти все существовавшие дотоле царские венцы. Коронацию предполагалось провести в Москве, согласно с вековым обычаем, в присутствии Сената, Синода и всей знати. Загодя, за полгода, туда поехал Толстой для подготовки торжеств. Умный старик шагу не делал, не посоветовавшись с Монсом, который на деле распоряжался всем — и пошивом мантии, и подыскиванием бриллиантов для венца, и определением порядка церемонии, и выбором блюд и вин для торжественного обеда.
Ничего не жалел Петр для Катеринушки и все же никак не думал, что торжество влетит в такую копеечку. Когда сияющая Екатерина развернула перед ним коронационное платье, Петр, вспылив, гневным движением схватил и потряс безумно дорогую тряпку, с которой при этом слетело и упало на пол несколько золотых блесток.
— Посмотри, Катя, — с упреком сказал царь, указывая на них, — все это выметут, а ведь это почти месячное жалованье одного из моих гренадер!
Однако он тут же раскаялся в своей вспышке и попросил прощения.
Своим чередом шли и обычные увеселения. На Масленице 1724 года по улицам парадиза несколько дней прогуливались голландские матросы, индийские брамины, павианы, арлекины, французские крестьяне — то были сам государь, Екатерина и весь сумасбродный собор. Даже на похоронах в эти дни нельзя было снимать маскарадных костюмов — ослушников ждала порка. В промежутках между шутовскими процессиями шли казни проворовавшихся фискалов: троих из них казнили колесованием, девятерым дали пятьдесят ударов кнутом,