Ну и что ты так зенками своими ворочаешь? Потому что я тебе твою судьбу напомнил? А-а-а, стало быть, помнишь ты о судьбе своей, помнишь, на мгновение ока тебе не позволят забыть, так ты поэтому так свиваешься, и раздваиваешься, и троишься, души к себе притягиваешь, чтобы больше мучений в мире было, чтобы ты не один остался со своим ужасом, с черным гробом своим, в котором ты вечно гнить будешь. Бедный ты, бедный, однако поделом тебе!
«Хлеб наш насущный...»
Впрочем, что есть, то есть, или чего нет, того нет: страха в тебе нет. Однако кто надежду питает, в страхе жить должен, а ты, проклятый на вечные муки, без спасения, ничего уже не боишься.
И этим ты хочешь меня удивить? Что ты страха не ведаешь? В такой уверенности живешь? А я? Эх, я тоже в уверенности, и ты знаешь об этом, не так ли? Раз и навсегда от собственной воли отрекаюсь, в услужение вечное отдаю себя Богу, страха не знаю, потому что моя справедливость — не моя, а Христова, я всё могу, ничего не боюсь, ибо не в себе живу, потому что в себе жить — значит твоему жезлу подчиниться, а в Боге жить — значит от себя отказаться. Я сказал: я — Твой, Боже, Ты имеешь меня целиком, делай со мной что хочешь, ибо, что бы Ты ни делал, всегда хорошо будет и умно. А больше ничего и не нужно, совсем ничего. Бери же остаток, искуситель, бери себе всё, что захочешь, добродетели или преступления, ум или глупость, справедливость или несправедливость, всё тебе отдам.
А теперь посмотри, чем ты правишь! Ты можешь иметь всё, за исключением одного. Хочешь весь мир взять под себя, богатство, власть, города и государства, царей? Тут же получишь. Грехом хочешь править? Получай его. Хочешь добродетелями править? И их получай, добродетели свои — ученость, справедливость, чистоту и благостыню, — всё твое. Что тебе еще? А, тебе хотелось бы той самой одной-единственной вещи, но ее ты никогда не получишь. Одна — пусть даже самая маленькая — душа, которая с верой перед Господом заплачет, сразу в груду камней дворец твой обратит, ни к чему больше города и богатства, ни к чему деяния, как добрые, так и дурные, ни к чему теперь Вавилоны и Римы. За ту единственную душу, что верою воспламенилась и растаяла, словно воск, перед алтарем Господа, за нее единственную ты отдал бы всю землю, и солнце, и звезды. Только не получишь ты ее.
Вот только зачем я тебе всё это говорю, коль скоро ты и так это знаешь? Видать, затем, чтобы время убить, то самое время, которого у меня и так нет на пустые разговоры.
В этот раз, в этот один-единственный раз, если ты хочешь, я могу на сделку с тобой пойти. Один договор на один день, на один час, хочешь? Я на сегодня работу над Священным Писанием отложу — вот уже добыча для тебя, — потому как если Библия из типографии на день позже выйдет, то как пить дать хотя бы одна душа не успеет спастись и ты тем самым будешь в выигрыше. Получишь вознаграждение. Но за это я лишь одного от тебя потребую. На один час ты откроешь для меня и покажешь свою обитель, но со всем, что там есть. Чтобы я там и папу римского увидел в сере кипящей по самую шею погруженного, римских прелатов на вертеле, словно дичь, вертящихся, поэтов-лицемеров, твое племя, в ледяную пустыню навеки помещенных; вот на это я посмотрел бы, потешил взор. Ну что, покажешь? Тебе ведь это ничего не стоит, а выгода верная — одна-две души неспасенных из-за задержки выхода Библии. Ведь на столько душ, сколько я теперь для Бога поймаю, это сущий пустяк, а для тебя это много. Ну как? По рукам?
Так стало быть, нет? Что ж ты ничего не говоришь, дрянь ты такая, молчишь! Ну ладно, нет так нет, упрашивать не стану. Тогда убирайся, да побыстрее, не желаю больше время терять понапрасну...
Ладно, пусть на этот раз ты выиграл. На самое краткое мгновение, но выиграл. Я хотел тебя собственными силами выставить, человеческой волей тебя, искусителя, прогнать, и уж было поверил я в то, что человеческая воля сатану может одолеть. Но показал мне Господь бессилие мое, maledictus qui confidit in homine20, унизил меня Господь, gratia aetema21, моя вина. Что ж, сиди здесь, демон, в наказание мне.
Та-а-ак... Находишь ты в нас корень ада, et est radix infemi in nobis. В сущности, легка твоя работа, чудовище, ой легка — светом на пустую дорожку посветить и пальчиком поманить. Мол, ты, человече, только ногу поставь, только шажок сделай по собственному желанию, и вот ты уже на пути сатанинском, уже прямиком вниз как с горки катишься и уже, ни о чем не ведая, во врата Люциферовы стучишься.
Хорошо же тебе души ловить, невелик труд... Ну да, Господь сей мир сотворил... Как зачем? Вот те раз, глупейший вопрос, ибо спрашивать — значит человеческому любопытству потакать, ум испорченный распалять, дьявола о помощи просить. Бог сделал, сделал умно, а мы про это не станем спрашивать. Как почему? Потому что в Библии все написано. Cuncta valde bona, valde bona22.
Как и мы прощаем должникам нашим... Peccavi...23
Да, видать, теперь мне не справиться, придется терпеть тебя, пока Господь не пожелает согнать тебя с этого места.
Боже, смилуйся. Да будет воля Твоя, не моя. Забери эту тварь мерзкую, стервятника черного, забери этого падальщика, и да исполнится воля Твоя, не моя.
Тлен и страх,