В театрах в раю служили сплошь Народные артисты. И я был как-то на спектакле о войне. Удивительная на сцене была война! Бутафорская, вся из лжи и нелепостей. Но пафосная, героическая. Надо было терпеть, хоть и тошнило. И я терпел изькуйство.
Всякое случалось… Как-то пришлось явиться на концерт после «Вальпургиевой ночи», правда, она днём была. Сижу в ***, *** среди благости – дурмана духов и пудры, красоты женщин, в чудесном зале. Пусть будет так вечно и бесконечно… и чтоб не знать, не вспоминать прошлое.
Объявляли исполнительницу: выдающаяся артистка… солистка Большого академического… ордена… лауреатка премий… И всё уходило куда-то в темноту, сладкую дрёму. И из этой темноты маленький духовой оркестр рвал душу над братской могилой… Это где-то далеко-далеко, когда-то… И так давно.
И гробы.
Их много.
И бледные лица,
И пустота…
Ты следующий.
Только где и когда?
Я слушал оркестр. Она нас выслала вперёд. «Она нас выслала вперёд!» – визжала безглазая с косой. Я вспомнил, сунул руки в карманы… а там носовой платок и расчёска вместо пистолетов. И тут я увидел солистку – от вокала про весну и ручьи она покраснела, но солдатский духовой оркестр перевизжала. Так осрамиться! Но другие решили иначе. От восторга вскочил какой-то эмоциональный молодой человек, который, видно, понимает тонкости вокального искусства. Опять плюс. Концерт был не для простой публики. Для дипломатического корпуса. И солистка, Народная артистка и прочее, прочее, удостоила меня не только вниманием, а и благоволить ко мне стала.
Она и ввела меня в избранный круг любителей живописи, куда входили только эстеты и иностранцы из дипкорпуса. Я стал своим на закрытых вернисажах, смотрел на полотна, млел от живописи и вкрадчиво, драматическим тенором, переходящим в баритон, в души утончённо-эротическим дипломатическим дамам вещал…
Они глаз с меня не сводили. Особенно одна дипкрасотка. Она воспринимала вас с уровня секса. И даже тут.
Мазанов переходил от картины к картине и говорил. И не одно и то же, а по-разному.
А сам думал: «Если это считать живописью, то это, что малюют на старых одеялах и картоне: озеро, слева солнце, справа луна, лебеди и русалка на переднем плане с очень большими сиськами, – что? Пожалуй, надо приобрести несколько штук *** живописи и за бесплатно. Смотришь, лет через сорок – пятьдесят за шедевры наивного искусства сойдут» – и заканчивал искусствоведческим обобщением. Это художники, пожалуй, одни из первых поняли, что в живописи ни что и как, а кто.
Наследники не оставили камня на камне от устоявшихся живописных структур и далеко ушли вперёд. Диапазон приёмов чрезвычайно широк – от классики до подражаний абстрактному искусству… И пошло-поехало.
Живописцы, творящие в самых неожиданных направлениях и иногда с непредсказуемыми последствиями, что ярко подтверждает представленные.
Это поток неистовый, неуправляемый, перехлёстывающих «поверх барьеров», в том числе и направленческих, дерзко пролагающих себе путь.
Следы былой культуры не исчезли в этих работах бесследно, но каждый отклик традиции, каждый готовый приём напористо вовлечён в новое качество.
«Здорово! Но непонятно. Переведи», – велел Батя. «А я сам не знаю». Батя чуть смехом не подавился: «А как же ты это плетёшь?» – «Из книг. На все случаи жизни есть клише. Только комбинируй и приспосабливай к живо-писи». – «Вот именно что писи». И пригласили меня оценить одну работу, дипдамой у коллекционера купленной. За большие деньги. Общество собралось изысканное и закрытое. Работы известного авангардиста представили. Тут словоблудием не обойтись. Что делать? Общество ведь ждёт. И я начал блефовать.
Я долго смотрел с разных точек, понюхал даже. Близкоблизко к шедевру наклонился, чуть ли не носом по нему елозил. Осмотрел с обратной стороны. Задумался и рискнул: «С вашего дозволения скажу следующее: работа хороша и протягивает нить от классики к современному искусству. Но меня смущает некоторая старательность, напряжённость мазка, не свойственная этому мастеру. И мне показался… запах краски…» – «Что?» – «Ничего. Работе сколько лет? Откуда такой свежий запах? И подпись… Возможно… Нет, всё же что-то настораживает». – «Ну знаете!..» – «Нет-нет! Я не претендую на истину в последней инстанции. Вы просили моё мнение, и я его высказал. Но чтобы быть уверенным, надо провести детальное обследование. С рентгеноскопией».
И провели, и выявили – подделка. И я приобрёл известность в определённых кругах. Батя спросил: «Как ты это определил?» – «Никак. Надо было что-то изрекать. Вот я и блефовал. Сами научили». И Батя был доволен: «С тобой скучать не будешь. И в театр ходить не надо. А теперь серьёзно: обкатку в определённых кругах прошёл, пришла пора поработать как следует. В Париже! Понюхать надо, проверить кой-кого. Тем более, тут одна дипкрасотка уж больно о тебе печётся: „Вот готовый и грамотный атташе по культуре“. Её мужа с большим повышением в Париж переводят. Тебе и карты в руки. Ты только поосмотрительней с ней. Искусством занимайся. А то наукрепляешь дружбу между народами. Смотри, чтоб потом расхлёбывать не пришлось!» – «Слушаюсь», – отчеканил я.
Во мне всё пело, вокруг звучала музыка жизни. Музыка новой, неведомой жизни, на пороге которой я стоял. Пришла машина, чтобы отвезти меня на вокзал. Откуда в международном купе я дожжен был отправиться в город мечты, любви и искусств – Париж. И привезли. На Лубянку к следователю!
Нелепо? Да, и мне было смешно. А потом страшно. На фронте так не было. Я не мог понять, за что… и мне было нехорошо. Зато влепили хорошо. Враг народа! Да ещё и тайный. Ученье – свет.
И я нёс его, переводя регламенты, инструкции и прочие технологические премудрости с немецкого на русский на заводе, на зоне. И даже с его помощью осветил неверность перевода, из-за которого наше изделие горело. Материал был не тот. И это ставило в тупик инженеров при испытании правильно собранного оружия. Технологи исправили просчёт, и всё пошло нормально. А начальник лагеря из бывших комиссаров получил медаль. А может, и орден. За такие вот дела.
И он вызвал меня к себе. Это Фортуна мне улыбнулась. И она голосом гражданина начальника Медведя прохрипела: «Я на совещание в Москву еду. И встречусь с Ним. Пиши личное обращение». И я протянул давно написанное обращение: «Здравия желаю, дорогой товарищ Л. Берия! Это я, то недоразумение, что накрыли Вы своей маршальской шинелью в приёмной, пока я спал. Я явился тогда лично доложить о проведённой мной операции. Но вместо доклада заснул. Не спал двое суток.