И она продолжалась под стук маятника настенных часов и разговоры обо всём, но только не о войне. Не хотелось говорить о дурном. Пани Зося одна, нет у неё никого, все пропали без вести. Но есть Дева Мария, и она молится Ей. Ева из лагеря домой добирается. И застряла здесь. А я… Занесла нелёгкая! Господин великий случай… Вечно он под ногами путался. Но здесь было хорошо.
Стемнело, где-то стреляли. Не могу жить во зле. Зло всегда приносит беду и становится ещё злее. Я не хочу жить в таком мире. Но и уйти не могу. Грешно. Понимаешь, мой мальчик? Я понимал. И уничтожал зло, делал это умело, хорошо и буду делать ещё лучше, если не убьют. «Оставайся, мне страшно за тебя», – сказала пани Зося. И я остался.
Ночью стреляли совсем рядом. Пани Зося молилась Деве Марии, чтобы не стреляли. Но она почему-то не помогала. Зло было сильнее. И Ева от страха шмыгнула ко мне под одеяло, как в убежище. И возник островок из тонкого запаха духов, тела, ласк и покоя. Крохотный островок любви и надежды среди мира лжи, вражды и смерти. Нам было хорошо.
И когда мы танцевали танго, она прижималась ко мне при всех, так никто не танцевал. Она глядела в глаза. Глаза у неё были серые-серые, я таких раньше ни у кого не видел. Она глядела на меня, и личико у неё светилось. Она как-то виновато улыбалась. И мы ни о чём не думали. Нам было хорошо, и мы жили в этом блаженстве.
Вальсы она любила старинные. Она медленно кружилась и уносилась в мечтах. Наверно, это были хорошие мечты. А в раме окна, как на картине, в сиреневой дымке ветви деревьев и на них зелёные листочки. За окном начинался бал весны. Нашей весны. Жизнь возрождалась, жизнь продолжалась. И мы были готовы к продолжению жизни. На своём крохотном островке среди весны и войны.
В работе я стал осторожнее и осмотрительнее. А к Еве чуток внимательней. Подкармливал её вкусненьким. Ева округлилась и стала мягче в движениях. Ласки её стали такими страстными, словно в последний раз, или это мне так казалось. Я решил выяснить, что с её домом и родными, и если всё в порядке, то это был бы приятный сюрприз для Евы. И послал запрос по своим каналам. Ответ пришёл быстро: Ева погибла в лагере. И всё кончилось.
И началось другое. Начали разматывать эту ниточку… и размотали. Вели, сколько надо, снабжая дезой вперемешку с вчерашними секретами и позавчерашними тайнами. Зато правдивыми. И в нужный момент всех взяли. Всё произошло просто. Я сказал, что она арестована, и вошли двое. «Вас надо досмотреть», – сказал старший. «Пусть он», – и Ева кивнула на меня. Старший группы отвернулся.
А что досматривать-то? Она была в одном халатике на голое тело. Я подошёл к ней и начал с причёски, проверил волосы, медленно взъерошил. Потом опустил руки на шею и погладил. Проверил по рукам, подмышкам. Там руки замерли на её груди. «Они вроде пополнели, округлились», – подумал я. Ева смотрела мне в глаза. А я не мог оторвать руки от её груди. «Мне всегда было с тобой хорошо. Даже сейчас», – прошептала она.
И меня захлестнуло весной. Той недавней, первой, и я видел, как она уходила. «Не мучай», – сказала она и чуть прижалась ко мне. Не как раньше.
Досмотр раскаяния. Досмотр прощания, последний. Она знала, что больше у неё такого никогда не будет. Глаза у неё были большими, круглыми, они наполнились влагой, которая чудом не проливалась. «Всё», – сказала Ева. «Всё», – сказал я. «Дай воды». Она отпила и её увели.
Я остался один. Островок был уничтожен. Остался мир, военный мир, в котором было очень тихо и в котором ещё затаились осколки бала весны. Я осторожно взял стакан и допил воду, её воду. Она была солоновата. Потом мне передали записку от Евы: «Прости, так надо». К дальнейшей разработке меня не допустили.
За эту операцию меня наградили и дали внеочередное звание. Впервые я не обрадовался. Мне было безразлично.
Только много лет спустя мне сообщили, что она покончила с собой. И я понял смысл записки. Она убила себя и ребёнка. Нашего ребёнка. Она была беременна.
Я попал в рай. Рай был полон света, тепла, женщин с обнажёнными руками и немыслимыми декольте. Женщин в соболях и других мехах. Мир, полный запахов. Я даже представить себе не мог, что женщины источают запах. А когда их много… Это мир запахов. По-разному они пахли. И я принюхивался. Запахи в нашем деле играли не последнюю роль. И я принюхивался по привычке. Вот уж верно: чёрного кобеля не отмоешь добела.
И все были красивы. Все! Поголовно. Но кто же женщин считает по головам? Есть и другие части тела, гораздо интереснее. И я принюхивался, искал запах весны среди войны. Но того запаха всё не было. Это был другой мир. Здесь пили не разбавленный спирт из алюминиевых кружек, а то и одной, пуская её по кругу. А из бокалов, которые непременно менялись под разные сорта вин. Старые вина тягучи и ароматны. Справа и слева набор столовых предметов, чтобы разные кушанья есть разными приборами. И надо знать что и какими. Совсем недавно я ел одной алюминиевой ложкой из консервных банок. А то и финкой. А тут… Вилка в левой руке. Нож – в правой. Этикет, так принято. Кто принял? Принято – так принято. А мне один хрен, я хоть с левой, хоть с правой могу точно палить. А то и с обеих рук.
В раю ни врагов, ни друзей… А так, те, кто приятен или удовольствие доставить может, и нужен. Нужные люди ценились в раю. Привыкай, это тебе не фронт. В раю приёмы, рауты, выставки, театр, музыка. Танцы. А одна жена из закордонной державы так прижималась в танго, что бросало в жар. И я не знал, что делать. Потом бросило нас в постель. И тут я знал, что делать. Но она знала гораздо больше. И учила. Век живи – век учись. Любила она «Столичную», и после её приёма рай превращался в ночь на Лысой горе. И, спустившись с горы, она сладенько засыпала. А я, чтобы не терять время зря, проверял