– За что клеймить-то?
– Не поделился жидяра.
– С кем?
– С теми, кому не дали.
– Они же на страну не срали.
– Какая жалость. А я и не знал, что премии Нобеля только за это дают.
– И чем больше навоняешь, тем ценнее для либералов за бугром.
– А здесь-то чего не издали?
– Вони побоялись.
– Или…
– Вот за это и надо заклеймить.
– А мы при чём?
– Вся совесть нашей страны – московская художественная интеллигенция, Союз советских писателей, – все возмущены, – сказал я.
– Да хрен с ней! У них наша совесть, пусть и осуждают. А мы при чём? У нас одна совесть – вкалывай.
– Весь советский народ осуждает, – не унимался я.
– Он читал?
– Кто?
– Весь советский народ.
– Если Союз писателей, интеллигенция осудили, то им можно верить. Значит, она антисоветская, клеветническая, – настаивал я.
– Командир, а ты читал? Тебе я поверю.
– Нет. Он, по-моему, поэт. Какие-то стихи писал.
– А ты ни хрена не понимал.
– Точно.
– Значит, он не овощ.
– Жаль. А то б в салат его и под водочку.
– Куда тебе под водочку? Ты от газировки пьянеешь.
– Я не враг здоровью.
– Вот и жрёшь эту пастернаковскую гадость.
– Так она обзывается.
– Да нет, книга обзывается… то есть называется «Доктор Живаго».
– Как? Доктор Жидяго?
– Повело.
– Ну не расслышал. Хотя какая разница? А ты откуда знаешь про этого Жидяго?
– В «Литературной газете» громадная статья вышла, – сказал я.
– Значит, только из газеты.
– Общезаводское мероприятие. Сам секретарь парткома мне поручение дал о стопроцентной явке под личную ответственность, – гнул я своё.
– Получается, пойдём туды – знаю куды, осудим того – не знаю кого. За то…
– Хрен знает за что.
– И почто?
– Жопу драть за что?!
– Пусть не клевещут.
– Мы не читали.
– Да ты вообще ничего не читаешь.
– Зато считать умею. Жаль, не Пастернак, а то я б с высокой трибуны заводоукрепления много рецептов дал с пастернаком.
– Ну что, пошли? – спросил я.
– Тебе, командир, очень надо?
– Я обязан привести коллектив.
– Пошли, мужики. Не будем подводить молодого командира. Пусть в бугры выбивается.
– Как-то не по-людски всё это, не по-русски, – сказал молчавший до сих пор сварной Юрий Мазанов.
Я знал из личного дела, что он сидел два раза. Но сварной был от Бога, Юрий Мазанов.
– Беда! Народ только узнал эту овощную фамилию. Наделал, огрёб деньжищи. А остальные жидяры от зависти травить его начали.
– До того знать не знали. Жрали говно-то это!
– А ты пробовал?
– Нет.
– Тогда помолчи. Очень вкусный и полезный овощ.
«Интересно получается, пастернака никто не ел, и говорить о его вкусе абсурдно. Пастернака никто не читал, а осуждать будем. Да ещё на митинге, – рассуждал я. – Бред какой-то!»
– Изволили забыть, во главе с нашей самой передовой, самой прогрессивной интеллигенцией. И мы должны верить на слово.
– Не знаю. На вкус, на цвет товарищей нет.
– На какой вкус? Мы же ни то ни другое не пробовали.
– Можем попробовать.
– Как? Что?
– Пробовать или почитать.
– Почитать Жидягу***, Живагу не дадут.
– А если Пастернака попробовать?
– Чокнулся.
– В лагере, на нарах.
– Чтобы перевоспитать. А он будет после воспевать перевоспитателей.
– И объявит на весь мир, какая у нас самая передовая, прогрессивно-репрессированная интелегонция.
– Опять понесло.
– А что я сказал, командир?! Просто развиваю ситуацию, что может быть, если…
– Да ничего. У интелегонции на доносы друг на друга времени не хватает просто.
– В художественной форме, – хмыкнул сварной Юрий Мазанов.
– Даже лучше, чем в своих творениях-варениях, – подхватил любитель пастернака и не любитель спиртного.
– Так идём Пастернака сжирать. Командира выручать. Время идёт, пора базару внимать, – сказал сварной Мазанов.
– Не идём, – заупрямился вдруг я.
Все замолчали.
Сварной пристально посмотрел на меня:
– Тебя, командир, осудят за то, что ты не осудил.
– Всё равно не пойдём.
– Давай скажем, коль пытать начнут, что на родах были.
– У кого?
– У меня. Корова телилась. Тройня шла, и мы помогали.
– Все?
– Все.
– Тройня. Окотись. Ветеринар.
– В рабочее время. За это совсем недавно знаешь что могло быть? Саботажник. Червонец минимум, без права переписки, – сказал Мазанов.
– Со мной дурно стало. Пастернаком отравился.
– Не брендь.
– У нас авария была, мы не могли судно оставить.
– Какая?
– Ты варил сегодня корпус?
– Варил.
– А почему? В корпусе, ниже ватерлинии, обнаружилась течь. Неожиданно прорвало шов. И мы, проявив высокие моральные качества советского рабочего класса, почитай героизм, бросились устранять ЧП. Мы телами своими закрыли пробоину и заварили её потом.
– Понесло.
– Почему? Это интелегонция лягает, а мы, рабочие, закрываем собой. Да, можем показать заплатку.
– А это мысль, если что, – поддержал Мазанов.
– Да за такое каждому по медали положено.
– Понесло.
– Ну ладно, одну на всех.
– Получите! – сказал сварной и развернул свёрток с воблой. – Сам делал. Пошли пиво пить.
– Пока его Нюрка не женила.
– А мы к тёте Шуре. У ней всегда свежее.
И мы пошли с наградным свёртком пить пиво.
А во мне звучала песня в исполнении Марка Бернеса, и то, что бесконечно мучило внутри, отпустило.
Это была, наверно, совесть, она перестала ныть, и я успокоился. Я поступил по совести. А по какой совести поступила совесть всего народа – интелегонского? Теперь мне были безразличны их мнение и тем более их совесть.
И пока я шёл с бригадой к пивнушке под открытым небом, я точно знал, что скажу секретарю парткома завода. Не стану врать про пробоину в борту, хотя она имела место быть, но мы заварили её ещё третьего дня.
И мы пошли по Волге на катере. Пиво пить.
Пахло рекой, катером, смолой и свежестью.
Пахло радостью, жизнью. Появились яркие большие шары пожелтевших ив.
И Пастернак, любящий здоровый образ жизни, стоявший за штурвалом, сбавил обороты и медленно вошёл под кроны деревьев в протоку, известную ему одному.
Катер шёл по цветному тоннелю, где и вода была цветной от покрывавших её листьев.
В конце тоннеля ларёк, похожий на старую избёнку, с надписью «Пейте пиво пенное – будет харя здоровенная!».
Здесь всегда было свежее пиво. Пена в кружках долго не оседала. А из-за пролитого пива можно было легко прилипнуть к стульчику как положено.
Мы расположились на поваленном дереве и стали разделывать воблу. А что её разделывать: шкуру снял – и всё. Ан нет! Положено резким движением оторвать брюшко, очистить и только потом спинку прозрачно-коричневатую отдирать.
– Тоже наука. А брюшко! Самое вкусненькое и жирненькое в нём, – сказал я.
– Темнота. Не наш ты человек, командир.
– А я всё равно больше брюшко люблю.
– Не… не наш. Не как все ты –