Дарья стеснялась, и мне пришлось помогать ей подниматься по трапу, сзади прикрывая голую попу.
И понесли Дарью в медпункт. Я рядом, по пояс голый, в рабочих штанах.
Кто-то набросил на меня китель.
– Ты кто, пацан? – спросил капитан.
– Вахтенный, помощник командира. Капитан, если всё пройдёт нормально, просигналь нам: короткими – мальчик, длинными – девочка.
– Слушаюсь! – ответил седой волгарь-капитан.
– Вы не беспокойтесь, всё пройдёт нормально, – заверил врач.
Я подошёл к Дарье. У неё были громадные глаза. Одни зрачки. Но она пыталась улыбаться.
– Командир, поцелуй меня на счастье, – попросила она.
И я в первый раз в жизни поцеловал девушку. У неё были мягкие, нежные губы. И глаза… Где-то я видел такие.
Обратно гребцы еле перебирали вёсла.
И я подумал: «Если бы не пассажирский… тогда… что могло быть… если…» И я покрылся потом.
Плескалась вода за бортом. «Да, да, да», – вторили ей вёсла.
Мы скрипели, углубляя судовой ход. Вахта в звёздах продолжалась. И только вниз по течению было заметно сияние уходящей жизни дизель-теплохода, трёхпалубного, белого, как мечты.
И тут из сияния мечты раздался рёв. Теплоход ревел длинными гудками-сиренами.
Я остановил землечерпалку, и мы слушали этот рёв – гимн новой жизни.
И мне казалось, что и пассажиры на теплоходе криками помогали этому прекрасному рёву.
А потом мы закричали: «УРА!!!»
Дарья родила.
Мир входящему.
Уж как пал туман на сыру землю, на сыру землю, на мою Волгу… и на мою головушку. После ночной вахты соображалка никак не могла решить, как поступить с красавицей.
Да упокойся с миром. Но как сделать так, чтобы ей было хорошо?
И тут раздался глас сверху… Журавль подал голос, он разговаривал со мной.
Туман рассеивало утреннее солнце, и стало видно, как журавль кружит над крутым берегом, над рощицей. Он звал к себе. И я знал, что сделаю с красавицей.
А журавль продолжал летать над рощей и звать.
И я пошёл на голос. Почти по отвесному склону. Приспособив тельняшку с красавицей на груди.
Для меня она была… если не живой, то просто самой красивой. Верил я в это.
Я поднимался с ней и осторожно, чтобы не навредить, прижимал её к груди.
Ей было тепло от моей груди. В первый раз тепло. И мне тоже было тепло.
Я поднимался и рассказывал ей о своём житьё-бытьё. А она слушала. С ней по-людски-то никто, поди, и не говорил в жизни.
Атаманы-бандюганы! Какие же они люди?
Вот она внимательно и слушала.
Интересного у меня в жизни ещё ничего не было. И я рассказывал про Волгу, про Дарью. Когда рассказывал про Дарью, от неё тепло пошло. Она слышала, и я подумал: «Как же я её хоронить-то буду, если она слышит?»
Но тут мой разум, вышедший из тумана, успокоил: душу нельзя похоронить, не бойся.
Какой он разумный, если не спит и из тумана выходит. Значит, подскажет мне, как выбраться в город, который я любил. Но тогда я не буду видеть Волги, пароходов, не почувствую запаха большой воды, леса, похожего на вспученные зелёные облака разных оттенков. Я не услышу голоса журавлей, от которых всё замирает внутри и ты переносишься в другое измерение, где нет земного и где начинаешь воспринимать всё по-другому. Не увижу, не услышу, не почувствую…
Я вздохнул. И красавица тоже. Или мне показалось.
Но не надо об этом, а то ей будет не очень хорошо.
Ещё немного, и я поднялся на самый верх и оказался среди цветов.
Всё было в цветах. Я не вставал, не поднимал головы. Я был по голову в цветочном лесу.
Я лежал и смотрел на цветы. Луговой лес цветов качался на синем небе. Или это цветное небо. Было удивительно.
Я пошёл по цветочному лесу к рощице. Рощица оказалась дубом, большим, с громадной гривой-кроной до земли. Он зашелестел листвой – обрадовался: пришли гости. Он знал красавицу раньше, когда был совсем молодым и видел, что происходило внизу, на Волге. Он шумел, говорил: «Вот и встретились! Как хорошо, теперь будем вместе и нам не будет скучно».
Ветер принёс взбалмошную тучку, она меняла форму, пыхтела, капризничала. И всё пыталась залезть на дуб. Ревновала. Дуб пытался успокоить её и стал шуметь ещё сильнее, но она продолжала капризничать. Это надоело Илье-пророку, что по небу на колеснице разъезжал. Он возмутился таким поведением тучки… и осадил громом, метнул в неё молнией. Она испугалась, пролила слёзки на луга, дуб и улетела обиженная.
После её слёзок всё засверкало под солнцем и чудный запах от цветов и трав поднялся над поляной.
Ей хорошо будет в таком месте. И не скучно. Теперь она будет лежать высоко над Волгой. С ней станут говорить листья, цветы и травы, а солнышко – ласкать лучами. Ветерок навеет прекрасные сны.
Я посмотрел на небо и увидел звёздочку. Она сияла.
Я выкопал могилку. И под тихие молитвы листьев дуба, под ладан цветочного леса осторожно опустил красавицу на цветы. Засыпал цветами. Прикрыл дерном в цветах, и вспыхнула лампада радуги в изголовье, и стала она землёй, травой, цветами.
Осень, тепло, штиль. И песня из динамика: «Я люблю тебя, жизнь, и хочу, чтобы лучше ты стала».
Летел я зачем-то по территории судоремонтного завода на свой земснаряд и не глядел под ноги (а надо бы по технике безопасности и элементарной предосторожности). Не глядел, потому что восторгом надулся, как воздушный шарик. И мои ноги не касались всего, через что можно упасть и травмироваться. Я летел, и по трапу взлетел на земснаряд, полетел бы и дальше, но врезался лбом в монтажную балку и вспомнил, зачем я летел на земснаряд. Мне надо было в полном составе привести своих орлов на заводской митинг. Сам секретарь парткома завода поручил. И сказал, чтобы пришли обязательно. А чё не привести за два часа до окончания смены.
– Шабаш, мужики, на митинг! – прокричал я.
– С хрена ли загуляли! Или стряслось что?
– Осуждать Пастернака будем.
– А чего его обсуждать – говно он.
– Тебе говно, а мне нравится. Вари да ешь. Вкусно.
– Как ешь?! Как вари?!
– Вы людоеды! – опешил я. – Писателя осуждать будем.
– А это что за овощ? Жидяра, что ли?
– Он антисоветскую книгу намарал и тайно, подло передал за кордон. Врагам нашим. Там её издали, Нобелевскую премию бросили.
– Как кость дворняге.
– За