– И непременно гимназисточки. Все осуждают Пастернака, а мы воблу с пастернаком жарим, кушаем на природе, пивком запиваем.
– Кто виноват?
– И что делать? Из школы до сих пор помню, – сказал Пастернак.
– Командир. Он приказал. Приказ не обсуждается. Не сносить тебе головы, командир. Супротив линии партии прём, – вздохнул сварной.
– Нет. Я поступил по совести, по-комсомольски. Так нас партия учит: будь принципиален и честен, – возразил я.
– Партия к чему тебя призывала? Привести вверенный тебе коллектив на собрание, чтобы там все как один осудили, заклеймили калёным железом овоща… пардон, писателишку. А у вас, товарищ командир, совесть, видите ли. Совесть там у него! Пошёл против генеральной линии партии! А за это знаете что?.. – разошёлся сварной.
– Не бзди, командир. Выговор влепят, на крайность комсомольский билет отнимут. Но меньше третьего полкомандира не дадут, дальше земснаряда черпашки не пошлют, а осудить, заклеймить – это святое, – не унимался Пастернак.
– Я таким же был и сидел за это два раза, – сказал сварной.
– Когда?
– При товарище Сталине, жертва репрессий тоталитарного режима. И при дорогом товарище Хрущёве. Когда социалистическую законность восстановили поголовно, ленинские принципы… Вот из принципа и сидел, по полной тогда врезали, и гремел котелком по зонам.
– Всё как полагается: красные пришли – грабют, белые пришли – грабют. И куды бедному мужику податься? – улыбнулся Пастернак.
– А когда прижмёт, придёт беда: братья и сёстры отечество в опасности! – продолжал сварной. – Не жалейте жизни! Под танки! И гнал нас маршал Победы миллионами на убой и в плен. А начало войны кто просрал? Он! Миллионы пленных и убиенных на его совести, маршал Победы ведь тогда начальником Генерального штаба был. Вот кого надо было в первую очередь расстрелять. И что его тогда товарищ Сталин не расстрелял… непонятно – сказал Мазанов. – После школы мы воевать рвались. Горели. А меня учиться отправили. Ускоренно, правда. Лейтенант и… в штаб переводчиком. Я места себе не находил, завалил рапортами начальство с одной просьбой: на передовую отправьте! Надоел всем. Кажется, в штаб таких рапортов и не писал никто. Меня вызвали куда надо и объяснили как надо. В выражениях, очень доходчиво. Я утёрся и переводить стал. Старался очень. И таким хорошеньким стал, всем нравился. Особенно пленным. Умел я с ними контакт найти. И тянул из них нужную информацию. Вот тут меня и заприметил один из соратников товарища Берии. Уж не знаю, чем я ему приглянулся. Но он добился моего перевода в СМЕРШ.
Наконец-то! Я ведь рвался свершать героические дела. А он мне: «Героически можно только умереть. А дела вершить, да ещё и героические, учиться надо!» Опять! «Учёным свет, а неучёным – тьма». «Век учись, так дураком и помрёшь». «Сынок, выйдет из тебя толк. А бестолочь останется». «Отставить! Приступай к занятиям».
Чему меня только не учили. Даже расчёской драться… и убить ей. А стрелять, повиснув головой вниз, – так, вместо разминки. Для развития пространственной координации и умения стрелять из любого, даже немыслимого положения. Пощады он не давал и ошибок не прощал. Но если не его школа, не выжил бы я в той мясорубке. Сколько наших там полегло. Жуть! Работа такая. А он: «От нас немногих зависит жизнь многих. Заруби себе это на носу. Думай, анализируй, опережай хоть на чуть-чуть. Жив будешь сам и многим жизнь подаришь. Они и ведать-то о тебе не будут, и боже сохрани, чтоб в тебе волкодава заподозрили. Ты юный лейтенантик, впервые попавший на фронт». Получается, что и выглядеть я тоже должен был как самое настоящее недоразумение? «Правильно мыслишь», – сказал Батя. Так я своего полкана звал. «Как так?! Я же офицер». – «Да. Но из… как бы помягче… слишком образованно-эстетического окружения. – Он почесал тыкву. – В общем, так нужно для дела».
И слепили из меня горе-лейтенантика: с бледным лицом – загорать мне запрещалось, – форма висит как на чучеле, фуражка на ушах держится, погоны в разные стороны смотрят (зато и сзади видно, кто я). А чаще я и вовсе без погон ходил. Зато сапоги какие на мне были – непромокаемые, на специальной подошве. Ходил я в них как тень, бесшумно, даже по лестницам. А в кобуре громадный наган. Я его вместо молотка использовал. Не стрелял он.
Носил я и плоский штык-нож. Использовал как лопату. Вид устрашающий. Это для ворон. Пистолеты были, даже два. В карманах галифе, на специальных креплениях, совсем их не заметно. И я натренировался мгновенно их выхватывать. И нож для метания был. Ещё носил круглые тёмные очки, чтобы не было видно, куда смотрю. Вроде как со зрением у меня проблемы. И клюка с затейливой резьбой. Ручка в виде голой барышни. Я на неё опирался. Вроде как после ранения. Здорово это отвлекало. В клюке металлический штырь с острым наконечником. Я ей прекрасно пользовался. И этому меня полковник научил.
Был я официально переводчик, а не лейтенант контрразведки. Вот так. Идёшь такой на задержание и видишь: амбал перед тобой подготовленный. Ты ему: «Предъявите, пожалуйста, документы». Заметьте, пожалуйста. А ему смешно и странно видеть меня. А может, и жалко: как такой одуванчик Божий попал в самое пекло? Раз… и он мордой землю трёт. Я тут же его, ошарашенного, и потрошу. Жёстко, жестоко. Всякое бывало.
Как-то мой наган один умудрился выхватить и мне в лоб: «Сдавайся!» Я платочек вынул, пот с лица вытер и говорю: «Сам, гад, сдавайся». Он на курок – осечка. Он опять суетится, стреляет. Тут я ему в пах, он пополам согнулся. Я его клюкой и добил. Откуда ему знать, что молоток не стреляет?
На допросах я сама вежливость. Когда надо, голоса не повышал. Особенно офицеров любил потрошить, хорошо у меня получалось, язык знал в совершенстве. С берлинским акцентом и приличным знанием немецкой культуры. За что и воздали – в штаб перевели. Я к Бате. И официально так, что он удивился: «Товарищ гвардии полковник, за что честь такая? – Но не выдержал официоза и добавил: – На хрена козе баян?» Не любил я штабных. «Отдохнуть тебе надо, сынок, – отвечает. – Боюсь, сломаешься, молодой ещё. Такие нагрузки».
Явился на новое место службы и докладываю генералу: такой-то старший лейтенант – тогда я уже старший был – согласно приказу явился для дальнейшего прохождения службы. На меня все штабные поглазеть собрались, смешно им стало. Начштаба как увидел меня, так карандаш на карту выронил и пробормотал: «Это верно, явился». И звонить кому-то стал. Какую