И мы, забросив сочинительство, ляжку кинули на угли, чтобы поджарилась до корочки. Это было прекрасное завершение симфонии тишины. И мы на лугах, среди неба приступили к бурному выражению восторга от созданного произведения. Мясо было прекрасно. И наши челюсти аплодировали тому, кто подготовил эту ножку к финалу.
– Друзья, мы брюхом осветим здоровье бабы Аграфены.
И мы выпили за её здоровье.
– Надо выпить за внучку или за прапраправнучку бабы Аграфены, – предложил Слава.
– А этот зверь откель? – спросил Юра.
– Артистка московская в гости пожаловала. Правда, у неё с дикцией фикция, но красива, спору нет. Всех очаровала, обласкала, никого из соседских богатырей не отвергла.
– И тебя?
– До меня только очередь дошла, а тут жёны богатырей как нагрянут к ней и окромсали роскошные волосы лесенкой, да ещё и надругались – сапожным кремом вонючим голову вымазали.
– Модерн.
– Авангард.
– Вот она срочно в Москву и сбежала.
– Голову мыть?
– Может, на съёмки очередного творения. Такого в кино ещё не было. Правду жизни казать. А ножку, что для режиссёра готовили, забыла.
– Ужас! Какая потеря для передового изькуйства.
– До того ль, голубчик, было в мягких закутках у нас: то соседям надо дать, то от соседок жизнь спасать.
– Слава, от всего нашего коллектива прими искреннее соболезнование. Какой пассан, одного тебя обошла, не одарила.
– Зато ничем не наградила.
– Да… да!
– Красота – страшная сила: и мир спасает, и в ад толкает.
– Соседские мужики принесены в жертву. Но такой красоте.
– Если где-то что-то убудет, то где-то что-то прибудет, сказал товарищ Михайло Ломоносов. Так выпьем за Михайло и за науку.
– Мы зубоскалим, валяем дурака, а ведь то, что сейчас происходит, праздник, он останется навсегда, и когда мы уйдём и нас не станет, праздник останется для других, праздник, который будет вечно, – сказал Юра.
Мы замолчали и сдвинули бокалы. И вверх, в голубое сияние земли с дымом костра поднималась: «Гори, гори, моя звезда…» Романс в тишине лугов был слышен далеко. Его разносил дым костра. А ещё на светлом небе зажглась, горела звезда. Она тоже слушала романс.
– Звезда Михаила Юрьевича Лермонтова. Она тоже слушает и посылает нам привет своим светом. Гори, гори, звезда Михаила Юрьевича.
А когда стемнело, мы пошли по звёздам, они отражались на льду старицы, и стояла такая тишина, что слышно было наше дыхание. Хотя мы старались дышать еле-еле.
И я не мог вспомнить, с кем я так же шёл по звёздам.
Можно было придумать себе судьбу и попросить у звёзд её исполнения. Но они были глупые и не попросили, не загадали. Так и прожили, как пришлось.
– А вы вспоминаете то время? – спросила Молодость.
– Не с кем.
– А ты вспоминай со мной. Мне интересно. Я живо их представляю, им там будет приятно. Если там, конечно, может быть приятно. Кто знает, есть ли что там? Но все надеются.
А пока мы здесь. Когда вспоминаешь детали, цвета, запахи, звуки, всё возвращается, и начинаешь жить, как тогда. Или почти как тогда. Это не прошлое, это настоящее.
Юра, помнишь, как ты говорил, что даже после армии ребята уже не те, не такие, не как мы? А разницы в годах-то нет. И не могли мы тогда представить, что тоже будем такими. Мы молоды и будем такими. А остальные – другие люди.
Даже болели… Да и не болели мы, так, по мелочам. А помнишь, как мы, словно чокнутые, на Оку в апреле потащились? Смотреть, как лёд поднялся, треснул. По-утреннему дошли хорошо.
А Ока белым-белым полотном льда выступила из-за поворота среди тёмных берегов и ушла лентой далеко вниз по течению. А когда солнце поднялось и зажгло лёд разноцветьем, всё заискрилось. Мы стояли, подставив лица солнцу, и смотрели на это буйство цвета и света, наслаждались теплом и запахами. А потом развезло, и на обратном пути мы месили холодную жижу. Дороги-то не было – грязь и талый снег. После никто даже не зачихал. А сейчас: тут болит, тут выпало, а тут, наоборот, не выпадает, тут выросло, а тут не растёт.
Осень светлой, тёплой, долгой и сухой не бывает. Чаще небо серое, дожди, солнце редко… Как в жизни. Я и не думал, что доживу до этого. А я дожил. Спасибо судьбе за ещё один прожитый день, несмотря ни на что, спасибо.
У меня ничего не болело. Я прислушался к себе… Нет, ничего… Так не должно было быть, а было. Я умер. А почему я тогда чувствую? Значит, не умер.
Но ведь ничего не болит. Так не должно быть. Чертовщина какая-то. Возможно… А! Я на том свете. Но я не испугался.
Ничего не происходило… Чего пугаться-то? Я осмотрелся и увидел женщину. Она была одета, как под венец собралась. Улыбалась открыто и счастливо. Она пошла ко мне и сейчас накроет волной-телом. Всемилостивейший, спасибо тебе за это – сразу в рай, без чистилища страшного. И тут на грудь мне прыгнул чёрт. Тяжёлый, чёрный. И впился в грудь когтями. От него противно пахло рыбой. Она в чёрта превратилась и в меня впилась. Я испугался, и сердце выскочило прямо в лапы чёрта. Я стал задыхаться, умирать и… проснулся. Кот лежал на груди и месил тесто.
– Страх какой! Кондратий хватит! А как сердце? – ужаснулась Молодость.
– Еле нашёл.
– Ты прогнал своего кота?
– У меня нет кота. Да ещё и чёрного.
– Мистика какая-то! И что с котом?
– Пришлось оставить озорника.
– Правильно. А как в самом деле красавица в кота превратилась, не гнать же её. Негуманно. А какие глаза у неё? То есть у кота?
– Чёрные и громадные. Бездонные.
– Может, приведение?
– Бредни кликуш. Но я с ним разговариваю, и он отвечает. Каждый раз по-разному. Как будто понимает.
– Видишь? А ты – бредни.
Ни хрена хорошего нет в старости, ребята. Вы там как?
За окошком тополь, за окошком ветер. Небесный колокольчик зазвенел. Ветер всё сильнее, тополя шумят тревожно и колокольчик не умолкает, зовёт кого-то.
А может, и вправду они слышат, что я о них думаю, вспоминаю, что они для меня живые. И я их не воспринимаю по-другому.
Я выхожу на балкон, чтобы послушать колокольчик. А если повезёт, то и понять, о чём он рассказывает. Тополя гнутся под ветром, колокольчик не умолкает, темно. И