– Хорошо б что-то откушать, – вздохнул Юра.
– В ногах правды нет. А урчащее брюхо не располагает к высокому. Странно, почему?
– А кого есть будем?
– У кого что есть?
И появились хлеб, яйца, лук, помидорчики и… портвейн «777» из совхоза им. Ленина, с сургучной печатью.
И тут Славка начал трястись, прыгать и кудахтать.
– Батюшки, это он от голода так?
– А может, и снесёт что… – сказал я.
И тут из его дурацкого парусинового плаща и правда вывалилось… яйцо. Большой белый свёрток, на громадное яичко похожий.
– А я уж подумал, что тишины и тысячелетий не выдержал, – ухмыльнулся я.
Мы стали разворачивать белый свёрток… И прогремел взрыв. Мы разбежались. Осипов ржал как осатанелый, глядя на наши перепачканные шутихой рожи.
– Гад ты, Осипов, – сказал я.
– Утопить тебя мало, – согласился Юра.
– А давай и утопим. Весной в Астрахани выловят.
Да и утопили б. Но любопытство подвело: топить-то надо было с яйцом. А нам интересно было, что там…
И мы заставили этого эстрадника самого разворачивать свёрток. Надо ж было так точно свёрток под скорлупу замаскировать. Зараза! Под скорлупой-бумагой оказалась белая материя, под ней – промасленная бумага, а в ней… Мы своим глазам не поверили.
– И где восторг троглодитов? – осклабился Слава.
Какой восторг? Мы не верили происходящему. Уж не очередной ли это подвох? Перед нами окорок кило на три, просоленный, поперчённый, нашпигованный чесноком и чем-то обмазанный. В такое разве можно поверить посреди лугов, забытых в тысячелетиях?! У Юры слюни потекли. А он и не замечал. А я глотал свои. За такое можно и простить размалевание наших изящных личиков шутихой.
– Откуда такое?!
– От соседки, вестимо, – ответил Слава.
Мы не стали задавать нескромные вопросы, за какие такие услуги соседка отвалила такое. Или ещё глубже: «Материальное рождает…» Пусть себе рождает. А у нас будет прекрасный пир. Это точно.
И тысячелетия, поэзия и даже шестые размеры отойдут в сторону. У нас намечается самый настоящий пир среди всего этого великолепия. Среди вечности.
Мы разбрелись в поисках дров для костра. Хороших дров, чтобы огонь горел жарко и дал хорошие угли. И когда собрались обратно, Юра надел очки, сделанные из проволоки, прицепил колючкой бабочку там, где повязывают галстук, умудрился сделать причёску…
– Коллеки! Позвольте, как истинно думающему и до всего, рэшительно до всего додумывающемуся сам гэраждана, я бы сказал, одному из немногих, истинно страдающих за народ, одному из прогрессивно нерепрессированного представителя творческой интеллего, высказать опрэделенные суждения-соображения. На тему: что дала и задрала. Нет-нет, не надо рукоплесканий. Я имею в виду, что задрала и дала не свою, а хрю-хрюшкину ножку. Итак, в часы долгих раздумий при сборе топлива для стоянки среди вечности и тысячелетости нашей цивилизованной Мессии как Мессии, я пришёл к образу той, что дала. Слава, как она тебе дала?
– Ногу! И выражайся понятно, а то в лоб получишь.
– Ну и где свобода у демократов для народа? – вздохнул я.
– А вас я бы попросил… Хотя что просить у славного потомка сокола ОГПУ, – сказал Слава.
– Протестую и оду пою образу.
Тому, что ноженьку взяла,
От себя оторвала,
Славке нашему дала.
– А ещё могла бы дать, – пробурчал я.
Та, у которой кожа так бела,
А сама-то – хороша,
Кудри вьются до плеча,
С озорнинкою глаза,
Грудь большая, высока
(Шестого размера) и упруга,
Круты бёдра, стройный стан,
Ну а ноги – от плеча.
Улыбнётся, как с плеча
Рубанёт чем сгоряча.
И теряются тогда и сердца, и голова.
А она вся в сиянии пошла…
– А потом Аграфену сон свалил, – сказал Слава.
– Дурак, поэзию вечности испортил, садист, – возмутился я.
– Реалист. Я не виноват, что Аграфене девяносто. Но зато все зубы на месте, – ухмыльнулся Слава.
– Это она дала ножку?
– Да. Я ей крыльцо поправил.
– Надо ж!
– Есть бабушки в наших селеньях. И вкусную ножку спечёт, Пегаса подножкой сшибёт.
– Прям уж Пегаса!
– Ну клячу.
– Не надо бывших поэтов обижать.
– Эх вы, бывшего… Образ-то какой не дали закончить, – вздохнул Юра.
– Славик, иди помой руки. А мы костёр наладим, – сказал я.
– Здрасте! Где мыть, о лёд?
– Об него. Или лунку пробей.
И Слава ушёл, а мы с Юрой стали думать, что с образом делать. Не пропадать же добру. И вот появился Слава. Руки от краски он оттёр льдом.
– Покажи… – наступил на него Юра. – Сойдёт.
– Не совсем соблюдены нормы для работы с ляжкой, – проворчал я.
– Ляжки у женщин, – возразил Слава.
– А вас, голубчик, не спрашивают. Тут решаем мы, быть или не быть.
– Чему?
– Ну ты спросил? На это сам Шекспир не мог ответить, – сказал я.
Юра встал в киношно-театральную позу, поправил проволочные очки, откинул гриву волос:
– Мы в вечности и бесконечности. Нет, лучше – в бесконечной вечности. И только мы одни на вёрсты вокруг. Мы думали-думали и предлагаем вам, сударь, плоды наших вечно-бесконечных дум. Всё это для вас, кто с чистыми руками и благостным духом может выйти на диплом со следующей композицией. Центральная фигура композиции – она. Ню. Но не совсем. Она в лёгкой, прозрачной рубашонке-распашонке, с прекрасно сложенным телом юной семеночки: вся такая из шаров и полушарий, с чудесной причёской русых волос. Выписанная в лучших традициях реалистической школы ню. Как живая, без всяких фокусов авангарда. Она с кинжалом. Она разделывает продукт непосильного сельского труда – свинью. Она сосредоточена, она занята работой и тянет кишки из туши или просто отрезает ляжку… Пардон, ногу у хрюшки. С любовью отрезает, для своего избранника. Она центральная фигура композиции, воплощение женской красоты, непорочности. И чем бы эта красавица ни занималась, в ней не должно быть вульгарно-тяжеловесного тела. Она изящна, в ней всё гармонично. А туша хрюшки должна быть прописана как можно натуралистичнее, и кровь должна смотреться как настоящая, с оттенками отвратительности авангарда. И всё это на фоне буйства сельского – декора из цветов, трав, солнца, света, цвета. Молодость, красота женского тела, натурализм туши в оформлении буйства красочного декора и ты, дорогой товарищ.
– Посадят тебя в психушку, – сказал Слава.
– А из училища точно выпрут.
– Боже! Неужели это возможно?! И всё за сочетание красоты с натурализмом жизни и чистой живописью, – воскликнул Юра.
– За это. Не пережимай, это не театр. А вечность и бесконечность. Как вы кудахчете. А мне не светит,