А Шалопай не мог понять, что это булькает в сосульке-колонне, и лапой пытался поймать то, что там протекало.
А потом начал грызть самую красивую и толстую. И прогрыз… и радовался. Вот тут мы и помыли руки. Как мама девочки велела.
Надо было уходить, темнело быстро. Мы поднялись на крутой берег. Лёд на монастырском пруду чист, и на нём отражались первые звёзды.
– Ты мой мальчик?
– Да.
– А я твоя девочка!
– Да.
– Навсегда.
– Навсегда.
Мы, взявшись за руки, на попах скатились на лёд. И пошли по монастырскому пруду, прямо по звёздам.
Надо было загадать желание, и монастырские звёзды его обязательно исполнили бы. Но они не знали об этом.
– Попало? – спросил я Катю в школе.
– Нет. Просто мама спросила, почему я так поздно пришла.
– А ты?
– Ая сказала: «Мама, я же взрослая… Почти… Чуть-чуть».
– А мама?
– Промолчала. И только платочком глаза вытирала. Я спросила: что ты плачешь? А она: я не плачу, просто что-то в глаза попало.
А летом я подрался из-за Кати. Какая-то подвыпившая шпана лет по восемнадцать начала лапать Катю. И я кинулся на них. Они были много сильнее, но я озверел. А Катя начала кричать и бить их туфелькой. Они испугались и убежали. Мне разбили лицо и порвали новую белую рубашку. Она вытирала кровь платочком с моего лица и причитала совсем как взрослая:
– Потерпи, потерпи… Больно?
Целовала и прижимала к груди, к твёрдым бугорочкам под кофточкой.
От неё пахло свежестью и чем-то таким, что я раньше не чувствовал или не замечал. Таких рук, таких мягких губ, нежной кожи и твёрдых бугорков на груди мне не довелось больше в жизни повстречать. И то, что я испытал тогда, больше не повторилось.
В сентябре её место за партой пустовало. Я невольно смотрел туда. Но она не приходила, её в другую школу перевели, подальше от монастырских.
Потом я уехал из городка. И всё кончилось.
Началась другая жизнь. Пришла молодость. Она была, есть и будет. И другого не могло быть. Это вечно – хорошее и не очень. Но вечно молодо, и я жил в этом.
Вечное небо, вечные луга, и мы, трое шалопаев. А остальное где-то там… Да нам и в голову не приходило где! Где заботы, суета нужная и не нужная, злоба, удовольствия… Где числа, часы, время…. Мы уходили туда, где всего этого и в помине нет. Где день – ночь, зима – лето, осень – весна. Всё едино. Туда, где выцветшее небо и хрустальный воздух, где всё залито солнышком. Оно изливает свет, оно везде в своём прощальном ласковом тепле.
Осень, поздняя осень залита солнцем. Мы лежим на льду старицы и рассматриваем подводный мир.
– Ребят, а там нет законов, – сказал вдруг Слава Осипов.
– Без законов жить нельзя, – серьёзно возразил Юра Орлов.
– Почему? – удивился Слава.
– Наступит анархия, – авторитетно пояснил я.
– Надо жить в согласии с природой, – подытожил Юра.
– Это как? – не понял Слава.
– Слабого сожри. Вот я летом щуку поймал, стал разделывать… Оказалось, она сожрала окуня, а окунь – плотвичку, – сказал я.
– Ты поймал не просто щучку, а сучку-щучку. Только сучка может своих соперниц лопать, – заржал Слава.
– Разве так можно о женщинах? – ужаснулся Юра.
– Я не обо всех, а только о сучках.
– Женщина! Что может быть прекрасней? – вздохнул Юра.
– Смотрите, а рыбки играют чем-то.
– Напальчником.
– С нижнего пальца.
– Юр, это не твой ли б/у?
– Почему мой?
– Старик, тебя же видели здесь с очаровашкой. В кустах обнимались, шалостями занимались.
– Точно его.
– Пошляки. Она совсем не такая.
– Колись.
– Я ей стихи читал, романсы пел. Вы бы видели, как она слушает и смотрит, как в другой мир дверь приоткрывает.
– А потом?
– Она мне из лилий венок сплела. А я встал на колено и целовал ей…
– Что?! – заорали мы со Славой.
– Руки.
– Немытые… Как негигиенично.
– Ну вас, глупые вы, вам не понять деликатного обхождения с девушкой.
– Неужели ничего не было?
– Было, она обнажённой Афродитой вышла из воды, и я прикоснулся к её груди.
– Руками! Лапать стал!
– Полотенцем. Когда вытирал её.
– А потом?
– Суп с котом.
– А ты говоришь, это не твоё… Ну то, что там, у рыбок. Развратник ты, Юра.
– Как твой Руссо, да ещё и Жан, к тому же Жак. Мамзелей жмак.
– До чего же вы глупые. У вас на уме только одно.
– Конечно, у нас… одно. А у вас многие, и все с шестым размером. Минимум.
– Дозвольте глаголить, как сердце прикажет, – сказал Юра.
– Глаголь.
– Посмотрите, как здесь благостно.
– Это как?
– Когда нет времени, когда мы часть всего и всё – часть в тебе.
– Если не смотреть вниз и не видеть, как там трут друг друга, – ухмыльнулся Слава.
– Это не в счёт, это другой мир.
– В нашем хуже, – сказал я.
Мы не стали смотреть в другой мир. Нам было хорошо и в этом. Нам не хотелось и в тот мир, из которого мы пришли. Мы были в мире поздней осени. И не могли ей надышаться, налюбоваться прощальным поклоном красоты, где совсем недавно Юрий читал стихи обнажённой девушке.
– Юра, а какими стихами ты обнажал девушку? Поделись опытом, – попросил Слава.
– А потом и завалил на травушку-муравушку, – сказал я.
– Стихи китайских поэтесс десятого – двенадцатого веков до нашей эры.
Мы тут же превратились в придурков.
– Ну да… – только и промычали.
– А она, знаете, что сказала? Вот и встретились! Стихи и Ока. Она тоже текла здесь три тысячи лет назад, блуждала по пойме. И я блуждала в чьих-то генах. И вот встретились – я, стихи и Ока. Я и китайские поэтессы. А вы – с шестым размером.
– Глубоко… У меня даже внутри всё свело, – вздохнул Слава.
– Это от голода, – сказал я.
– Видишь, даже кишки осознают важность сего события. А в ваших дурацких головах только шестые размеры.
– Так воздадим же должное эпохальному событию, произошедшему в нашей жизни благодаря тысячелетиям и шестым размерам! – воскликнул я.
– Неувязочка. У китаез шестых не бывает, – возразил Слава.
– Зато у нас навалом, – парировал я.
– Давай поклянёмся перед этим чудом тысячелетий… – начал было Юра.
– И шестыми размерами…
– Что всегда будем помнить друг друга. И пусть наши потомки встретятся здесь через три тысячи лет.
И мы поклялись.
Хорошо клясться, когда молод и не можешь представить, что мы можем быть другими.
Мы нашли прекрасное место на берегу старицы –