– Слушай, а в какой тональности шумят сосны?
Я и слова-то такие впервые слышал. Для меня тёмный лес привычнее.
– А сейчас на три четверти. Вальс? Ближе к минору или мажору. Я попробую записать мелодию. Только в миноре или мажоре? Как думаешь?
Я никак не думал. Мы таких слов-то не знали. У Кольки отец был минёр и подорвался на мине. Поэтому я сказал:
– Конечно, в мажоре.
– Да, правильно! – И она начала напевать вальс сосен вместе с соснами и кружиться.
– Я до сих пор помню ту мелодию вальса, – сказал я.
– Напой, – попросила Молодость.
Но я молчал. Пытался вспомнить ещё что-то.
– Ну что ты?
И я, забыв, что мне ухо танк проутюжил, запел, и меня унесло на высокий берег, под сосны и ветер. Молодость слушала, затаив дыхание. У меня на глазах были слёзы, и я не мог вспомнить, как тогда шумели сосны.
Ветер усиливался, на волнах появились барашки. Мы шли между двух разговоров: вверху сосны, внизу волны. И было легко и радостно. А сосны и волны разговаривали о нас.
– Смотри-смотри, на фрегате пожар! – закричала девочка и вцепилась мне в руку.
По бортам фрегата появились яркие вспышки.
– Ура! Пушки! Команда фрегата приветствует нас залпами пушек, просто из-за шума волн залпы неслышны, – закричал я.
– А я слышу, – улыбнулась девочка.
По бортам фрегата я встроил осколки зеркал, и они, когда фрегат стало бросать по волнам, отражали солнце, совсем как залпы. Сработало!
– Как здорово! – воскликнула девочка. – Ты это сам придумал?
– Сам.
– Правда?
– Правда.
И она сжала мою руку. До сих пор помню.
Она продолжала переживать за корабли – их сильно бросало на волнах. Но они все дошли и скрылись в тайной гавани лопухов.
И я бросился прорубать тропу для дамы. Круша шпагой джунгли осоки и крапивы, чтобы она не обожглась и не испачкалась. И мне пришлось по пояс в воде искать эскадру в лопухах и ставить суда к ногам девочки.
– Всё, – сказала она с сожалением.
Я промолчал и стал дальше рубить ядовитых врагов.
У воды появился лаз и ступеньки в крутом склоне.
– Ой! – воскликнула она.
И мы по лазу из зелени, по зелёному воздуху стали подниматься наверх. Она немного дрожала – видно, в первый раз по такому лазу шла среди ядовитого борщевика.
Мы поднялись на маленькую площадку, и она вздохнула полной грудью.
– Закрой глаза и не подглядывай, – попросил я.
Она закрыла глаза ладошками, но меж пальчиков сверкали глазки.
– Не жухай, – сказал я и снял маскировочное устройство. – Смотри!
Она увидела старые проржавевшие тазы. И губки у неё задрожали.
Я дал ей верёвочку:
– Дёргай. Сильно. И не смотри.
И тазы исчезли в зарослях кустарника. Она открыла глазки… и оказалась в зале из цветов, выложенных из разноцветных камушков, зеркалец, разноцветных стеклышек. Пол из мягкого ковра разноцветных, красиво подобранных мхов. Посередине зала фонтан из ягод земляники. Колонны были обвиты гроздьями ягод.
Другой, неведомый, но реальный мир. Тут тучка включила громадную люстру-солнышко. И всё вспыхнуло, засветилось.
Девочка не двигалась. Она окаменела.
Тут я должен читать магические заклинания. Но я забыл текст. И меня прорвало молитвой.
– Это на каком языке вы говорите? – спросила девочка. – На древнерусском?
– На арамейском. На нём Христос говорил. Не мешай, я разговариваю с духами дворца. Они только арамейский понимают. Меня монашки-сёстры учили молитвам на нём.
Я продолжал читать молитву и медленно тянуть за куст, к которому была привязана бельевая верёвка. И немного боялся, что может пойти что-то не так: старая верёвка лопнет или застрянет в моём изобретении для явления чудес.
Но тайное приспособление не подвело, и… из ягодного, земляничного фонтана забил настоящий, да так высоко, что я, автор конструкции, не ожидал столь мощной брызгалки.
Девочка запрыгала и захлопала в ладоши. А я должен был дальше поражать прекрасную даму… Но заклинаний не вспомнил, а молитва закончилась. Я больше не знал молитв ни на арамейском, ни на русском. Если только «Спаси и сохрани…», что не к месту. И меня осенило.
– Рухра, мухра-бахрама, всё сплошная чепуха, – понёс я быстро и, главное, непонятно.
Но чуда не происходило. То ли чудеса не реагировали на абракадабру, то ли что-то заело. (Наверное, шестерня от трактора проржавела, зараза, так что даже смазка солидолом не помогла.) И я, подняв руку, как Пушкин в лицее на картинке из учебника, с выражением, не на скорость, прочёл:
– Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…
Я знал только эти строчки и повторял их несколько раз, пока они не возымели действие на моё устройство и оно не сработало: стена, как занавес, раздвинулась, и… явилась принцесса, сидящая среди нежнейших водяных лилий. Она смотрела прямо на нас и была как живая.
Девочка смотрела на неё, и на ресницах у неё появились прозрачные большие шарики. Они становились всё больше и больше, начали сверкать на солнышке, а потом покатились из чёрных глазищ по щёчкам.
– Тебе не понравилось? – испугался я.
Она молчала.
И я, как истинный мужчина, вытер ей носик и щёчки манжетами своей мушкетёрской рубашки.
– Это от радости, – наконец тихо прошептала она.
Ничё се! Мы от радости вопили.
– Принцесса ваша, это дар от команды эскадры, – сказал я и поклонился.
Не мог же я сказать, что от меня. Вот ещё!
Глаза у девочки, и так большие, стали в два раза больше и в три раза темнее, и она стала похожа на сказочную принцессу, совсем как в кино. Нет, даже лучше.
И тут заиграл придворный оркестр из ветра, шума сосен и волн. Зал заполнили придворные в необычных костюмах: чёрных, белых, красных, пёстрых, разноцветных – бабочки, стрекозы – и закружились под музыку.
Люстра-солнце светило ярко, и зал был пронизан разноцветными лучиками и переполнен придворными в сверкающих нарядах.
Девочка прижимала принцессу к груди и молчала. А самая красивая придворная, с мохнатыми крылышками, села ей на носик. И Катя боялась пошевелиться.
В её глазах отражалось кружение бала, и они стали разноцветными. Глаза у принцессы тоже были разноцветные, и она была похожа на девочку. Королева и дочь. Потом придворные поднялись к солнышку, и солнышко стало махать нам разноцветными крылышками.
– В добрый путь! – крикнули королева с принцессой.
Точно, точно, они это вместе крикнули своим придворным.