И вот иду я по монастырю. Он застывший, вымерший, чужой. Ни звука, ни шороха. Ровно в другой мир попал. Вот где мне неуютно стало, страшно даже. Скорей-скорей в сарай, и лёг на тряпьё.
А ни свет ни заря маман явилась:
– Тебя где черти носили?!
– Нигде.
– Не ври.
– Не вру.
Доказательств, что меня черти носили, нет. Подозрения к делу не пришьёшь. Это мы знали, чай, монастырские. Но всё равно без доказательной базы меня под замок на хлеб и воду посадили, и ведро помойное в придачу поставили. Во скука!
На дверь – замок амбарный, едва подымешь. Но я-то его гвоздём запросто открывал. Вот я и решил бежать из заточения.
Как бегут из заточения? Через подкоп! Можно и через окно, но кто так сбегает из заточения? Только подкоп.
И я начал копать. Вот где ножичек пригодился – штык трофейный.
Подпол у нас был, в нём картошку, соленья, моченья на зиму хранили. И варенье.
А сейчас он пустовал. И если сделать подкоп до слухового оконца (то есть вентиляционного, но у нас оно слуховым называлось), то… свобода! И братья меч нам подадут! Здорово! И я стал копать. Сделался послушный. Сижу себе днём под замком, не рыпаюсь. Мамаша подозревать что-то стала. А что? Я ничё! Улик-то всё равно никаких нет. Землю я в этом подкопе с места на место перекладываю. Пусть спасибо скажет: когда я вырвусь на свободу, ей достанется увеличенный в объёме погреб. Во насколько!
А для поддержания физической формы я старое варенье трёхлетней выдержки с чёрным хлебом хомячил. Труд подпольщика тяжёлый. Теперь я это по себе знал.
Я докопался до оконца, а оно у нас без решётки было. Вот оно, сладкое слово «свобода»! Как же я в тот миг понимал революционеров.
Было всё как в кино. Я рванулся к оконцу. Голова уже была на свободе и… я застрял. И не мог понять почему. Если голова пролезала в щель чужого старая, то и туловище тоже. А тут нет. Из своего же подкопа – не чужого! – я не мог вылезти. Ни туда, ни обратно. Застрял, как ни вертелся. Наука, зараза, не работала (голова пролезла – пролезешь и сам)! Вот и верь науке. После этого я перестал верить на слово.
Я пытался вылезти сам, но никак не получалось. Так и торчала голова на уровне земли на улице. Я стал кричать, да кто днём услышит?
А тут Шарик подбежал, обнюхал мою голову и решил отомстить мне за все обиды: задрал ногу на мою головушку. Я заорал, Шарик испугался, зашёлся лаем и привлёк наконец внимание.
И от магазина мигом прибежали женщины. И все незнакомые.
– Во, ворюган, до чего додумался!
– Башку ему свернуть надо!
– А ну вылезай, гад!
– Я застрял.
– В милицию его!
– Уймитесь вы! Он ещё ребёнок.
– А ворует, как уркаган.
– Все они такие. Что взять с беспризорника? Ни отца, ни матери. Господи! Они, что ли, виноваты? Поди, есть захотелось.
– Вот такие и воруют.
– У меня, подысь, простони спёрли.
Женщины тут же принялись делиться, у кого что спёрли, а про меня забыли. А я пытался вылезти и от страха и огорчения совсем забыл про Боженьку, а потом не просил у Него помощи. Поэтому и не мог вылезти.
Тут подошла продавщица из магазина:
– Какой же он беспризорник! Это Лизкин, он живёт здесь.
И все жалеть меня начали, и платочком вытерли от Шарикина орошения, и конфетку дали.
– Какой хороший мальчик, а поди же!
– А делать-то что?
– Раздолбать это оконце к чёрту!
– С ума сошли! Чем?
– Кувалдой. Сейчас принесу.
– Давай маргарином намажу его, он и вылезет, – предложила продавщица и пошла в магазин.
Меня передёрнуло. Не любил я маргарин, солидолом называл. Но на какие муки не пойдёшь ради свободы.
Принесла тётя-продавщица ладошку маргарина, намазала мне голову, я и вылез. Вернее, обратно в подпол влез.
– Ты масло-то слижи. Это сливочное, не пропадать же добру, – напутствовала она.
Так я первый раз в жизни масло сливочное попробовал, понравилось мне оно.
Мамашу мою осуждать стали: как же над бедным ребёночком измывалась, дома закрыла, да ещё амбарный замок навесила! Явно из кулаков.
Я под их причитания потихоньку уполз.
А монастырские меня после этого Подпольщиком прозвали, и справедливо. Если бы они знали, что я делаю у них каждый день под носом! Как бы тогда звать стали?
В замке обязательно должна быть принцесса. Какой замок без принцессы? Я решил сделать её сам. Не просить же у наших девчонок куклы. Да и кукол-то у них хороших не было. А те, что были, страшилы, им бы ведьмами быть.
Я в городской библиотеке обложился книгами с картинками принцесс. На меня в библиотеке как-то не так стали глядеть. И я не так стал смотреть на принцесс в книгах – все на одно лицо. Мне даже они сниться стали – принцессы без лиц. У наших девочек куклы даже краше показались, чем дурынды эти рисованные. Хоть не на одно лицо.
И я стал вырезать из липы перочинным ножичком принцесс. Портил заготовки, исполосовал все руки, но ваял. Они у меня вроде получались, но на одно лицо – жуть! Я даже плакал. Мне хотелось такую, чтобы душу трогала. А не куклу.
Я не мог понять, в чём дело, почему у меня не получается. Потом, когда директор школы вызвала, чтобы узнать, почему у меня руки в порезах, подсказала:
– Ты до конца её сделай, одень, волосики приклей, глазки нарисуй, а потом видно будет. До конца надо дело доводить, а потом уже и решай сам.
Математичка, а такой совет? Особенно в части «решай сам». Я и решил.
Шерсть с Шарика? Укусит, гад! Перья с петухов? Хотел у матери клок волос оттяпать, когда спала, но рука не поднялась. Жалко.
В конце концов всё-таки шерсть с Шарика наклеил на марлю сапожным клеем, чтоб причёску делать… Опять не то, грубо, да и цвет какой-то… собачий… Оставалось одно – у людей позаимствовать. Но у кого? И я двинул в парикмахерскую. Меня оттуда турнули, но из мусорной корзины я пучок успел схватить. Вот только оказалось потом, что даже человечьи волосы для моей принцессы не подходят.
Я ходил по монастырю задумчивый,