По себе знаю. Делаешь как все – хороший. Начинаешь выдумывать, делать не как все – и пошло-поехало: что ты лезешь? тебе больше всех надо? Просто неинтересно, каку них всё скучно устроено.
Вот можно сделать как все и в мороз железяку лизануть. Язык обязательно прилипнет, отдерёшь с кровью, очень интересно. Зато как все. Не сделаешь – бздишь.
Я и уроки делал с Парашютистом. Я с тетрадками сижу, а он сидит или лежит передо мной. По устному я вслух учил, а он слушал. Нравилось ему. Жмурился. А иногда и за мной повторял, по-кошачьи, конечно.
Не любил он уроки учить по письменному. Может, потому что их я молча делал. Его ненадолго хватало. Он цапы свои протягивал, всё норовил ручку схватить – просто беда. Я столько клякс из-за него стал делать – ужас, меня в школе бранили за это. Но когда увидели отпечатки лап на странице, махнули рукой, поняли, что обстоятельства у меня непреодолимой силы.
Не мог же я кисича за дверь выставить. Базлать бы он стал. А нарушать тишину и порядок в коридоре я прав не имел.
А больше всего он любил со мной есть. Сядет на колени, а то и на стол и наблюдает, как я ем. Верно, думает: почему я ем не как надо, неправильно ем, лапу ложкой удлиняю? И начинает показывать, как надо есть правильно. Аккуратненько лапкой в мою тарелку лезет и облизывает её потом. А то прям из моей тарелки уплетать начинает. Я не жмотничаю и делюсь, кладу еду в его миску, но он из миски не хочет. Из одной тарелочки вкуснее. Он и целоваться со мной любил.
Когда в школе узнали, такое было!
Ахи-охи пошли. Я и тем могу заболеть, и этим, и даже… Чего только не наслушался от медработника.
Я внимательно выслушал, а потом спросил:
– Выходит, я давно уже умереть должен был? А я ведь даже не болею, как другие. Почему?
Мне опять объяснили, и я опять слушал внимательно. Но так ничего и не понял.
Руки-то я перед едой мою, когда в рукомойник воды кто нальёт. Что-то тут не так. И я спросил об этом директрису.
Она внимательно меня осмотрела, голову потрогала, заставила язык высунуть, а потом и говорит:
– Ты в кино видел, чтобы твои герои-мушкетёры с кошками из одной тарелки ели?
– Нет. Зато они на шпагах мясо зажаривали и с клинка ели.
– А если кот тебе мышь принесёт, ты есть будешь?
– Не… он мышей мне не носит. Только крыс.
Её даже передёрнуло. Бедненькая. А что тут особенного?
– И что ты с ними делаешь?
– Лезвием разрезаем и смотрим, как всё внутри устроено.
– Живодёр! Стыдно тебе должно быть, а ещё пионер!
– Они же всё равно мёртвые. А как там внутри всё устроено, интересно.
– С вами не соскучишься.
И правда, не давали мы скучать ей.
Скучная жизнь у училок. Каждый день одно и то же. А тут хоть один светлый луч в скучном учительском царстве.
– А потом я предал его, – сказал я.
– Как? – спросила Молодость.
– Понимаешь… меня увезли из монастыря, и я не взял его с собой. Не разрешили мне, уговорили. Сказали, что с кошками на поезд нельзя. И я поверил. Я должен был уехать. Он чувствовал это, не отходил от меня и даже сидел у школы. А когда мы уезжали, мяукал. Тихо так мяукал. И всё пытался заглянуть мне в глаза, спросить хотел что-то, а я отворачивался. Я знал, что он хотел спросить. Он шёл до автобусной остановки и подвывал, а я плакал и спотыкался. Именно подвывал. Я едва выдержал.
– А потом? – спросила Молодость.
– Разлюбил я кошек. Не мог полюбить других. И когда мне сестра сказала, что надо прогнать приблудного кота, грязного, в крови, с оторванным ухом, мол, предвестник беды это – суеверная она была, – я взял ремень и вышел…
На крыльце сидел Парашютист. Он не мяукал. Он смотрел мне в глаза. По-человечески, совсем как тогда, когда я уезжал из монастыря. Я уложил его в тазик с шёлковой водой и стал отмывать от грязи и засохшей крови. Он не сопротивлялся и даже не ругался. Потом он отъедался, отсыпался, разрешал сестре ухаживать за ним и даже гладить.
И стал он жить в собственном доме, далеко от старого. Всеобщим любимцем сделался. И как только он нашёл меня?..
Скоро все кошки Мысов приобрели окрас Парашютиста.
Кошки – звери такие, с кем надо только продолжать род будут. Не то что люди.
Кошки умнее.
– Жаль, что у нас, дурочек, нет такого чутья, – вздохнула Молодость. – А как кот?
– Лизоблюдом стал. Раньше что дали, то и хорошо. А сейчас… Это буду, это не буду. И, уходя, ещё задними лапами потрясёт. Не угодили, видите ли.
Потом каждый год летом, когда я приезжал, Парашютист ждал меня. В день приезда его нельзя было ничем сманить от калитки.
Мы гуляли с ним по лугам и я носил его на плечах, когда он совсем старый стал и ослеп.
В последний раз перед моим отъездом он лёг у двери и не хотел уходить. Сестра пыталась его подвинуть, и он укусил её.
И я заплакал.
Когда я уехал, он ушёл и больше не пришёл.
Помирать ушёл. Ему двадцать три года было.
Иногда при ветре шары двигаются и напоминают мне Парашютиста.
Он всё пытается прыгнуть ко мне. Сказать что-то.
И мне кажется, что в шарах в это время его дух. Я гляжу на них, как на живого Парашютиста. Глупо это. А мне хорошо. Разумный он был, или в нём душа была и мы понимали друг друга, кто знает.
Может, люди могли когда-то с животными говорить, а потом утеряли эту способность? Эволюция пошла не в ту сторону. А что ещё забыли? Душу, что ли…
– Знаешь, иногда что-то незначительное, неважное остаётся на всю жизнь в душе. А эпохальное, судьбоносное и не вспоминаешь, – сказала Молодость.
Мы смотрели прекрасные трофейные фильмы, где героизм, благородство, где ради репутации женщины герой принимает яд, где умирали за идею. Где была прекрасная, благополучная и, главное, сытая жизнь. Всё то, чего совершенно не было в нашей нищенской монастырской жизни, в нашем посёлке, который, оказывается, назывался посёлок им. Ленина. А мы и не ведали того. У всех одна дорога – в ремеслуху, на