– Его пороть надо как первого озорника, – возразила бабушка.
Лучше пороть, чем висеть на доске. Не хотел я висеть даже на красивой доске почёта. Позор-то какой! Монастырские на досках не висели.
Но тётя Шура дала мне червонец. Целый червонец! И вытолкнула за подарком. На путь мучений, унижений и предательства человеческого достоинства. Моего. Так писали в книжках. И ничего нельзя было исправить. Если только свершить благородный поступок, как опять же написано в книжках. Разоблачить негодяев и предателей, спасти тонущую красавицу, рискуя жизнью, от позора и смерти.
На худой конец сделать прекрасной девушке что-то приятное.
Но у нас не было ни предателей, ни красавиц, ни негодяев.
Если только рассказать, как Колька с братьями воруют кур, и не только? Но это тоже предательство! Даже хуже. Кур-то этих и я шамкал. Монастырские такое не прощают. А потом, им всегда играть хотелось, их растила одна мать, всех троих. Они даже ссорились из-за горбушки чёрного хлеба. Сам видел.
Лучше у меня язык в какашку превратится, чем я их выдам. Это был рос. Он обогатил меня и двигал моими ногами в магазин. Богатство я прятал за пазуху. Надёжно. Надёжней сейфа там было. Это надо ж, червонец! И сколько раз я мог бы сходить в кино?
Аж сто раз!
Помнишь ли ты,
Как мы с тобой расставались?
Помнишь ли ты
Наши мечты?
Пусть это был только сон —
Мне дорог он!
И мне было жалко Сильву. И почему-то себя.
Я шёл и плакал.
И дамы на балу жизни, сидя на скамеечке, жалели меня:
– Смотри! Во малахольный! Лизкин-то совсем не в себе, что несёт, аж заходится.
И тут я увидел коня, белого. Я опустил забрало шлема, сделанного из «Пионерской правды», на глаза. Забор – оруженосец – подал мне копьё, из штакетника пожаловал. Я коленопреклонно, с трепетом надел на него освящённое знамя – цветные тряпки, сохнущие без дела на штакетнике, – и вскочил на коня под восторженные крики дам, перешедшие в причитания, дам, лузгающих семечки у ворот замка.
– Смотри! Сопля, а туда же, хулиганить.
– С этих лет бельё чужое спёр.
– Ну очередной бандюган растёт.
– Во ворюга, при белом-то дне.
Меня не занимали придворовые сплетни. Я ринулся на поединок за честь дамы. Чтобы окровавленным победителем предстать под сводчатыми палатами её замка.
Но конь, обернувшийся белым свином (дамы налузгали превращение), вместо того чтоб скакать на поединок, понёс меня меж сараев. Брыкался, всё пытался меня сбросить. Но я крепко держал его зауши и усмирял чёрными шпорами давно немытых пяток.
Потом свинья прижала меня к сараю и придавила ногу. Да ещё тёрлась о забор. По-свински вёл себя конь с рыцарем. Я крутил ей уши, бил шпорами. Но она ещё крепче прижималась к забору и тёрла мою ногу о доски (а я ведь легкомысленно не надел ботфорты!), едва вывернулся.
Нога была вся в крови. Но мне было не до этого – я выронил во время поединка червонец.
И она, наконец-то сражённая, пала на него по-свински. Никак твой конь поверженный.
Теперь я не думал о рыцарском достоинстве. Я должен был достать червонец из-под груды буржуйского жира.
Я пинал свинью ногой, а она хрюкала. Я кричал на неё, на побеждённую, но она, видно, не осознавая своего поражения, лишь довольно хрюкала…
И тут я увидел у неё здоровенные клыки. Как у кабана на картинке. Хряк! Злобный местный хряк. Я напугался! Про него ходили страшные истории. Говорили, что он чуть не загрыз мальчонку. Я не хотел, чтобы меня погрызли. Но и без червонца уйти не мог. А просить у тёти Шуры ещё… Это было бы неблагородно!
Да и отдала она, наверно, последние деньги.
Я поднял копьё с флагом, оказавшимся драной майкой, сбросил шлем и… медленно, осторожно стал отступать. А потом с боевым кличем разбежался и нанёс смертельный удар негодяю… Копьё сломалось, и рыцарский флаг накрыл свина. Свин только хрюкнул, подставил брюхо и закрыл глаза.
Ресницы у него были белые, и от него противно пахло. Ноги дрожали.
Я сел на хряка, вытирая пот и слёзы рыцарским флагом.
И тут я начал молиться, как учила тётя Шура, на ниспослание Боженькой спасения. И он ниспослал – выглянуло солнышко и меня осенило явно свыше. Стёклышко, стёклышко!!!
Я стал рыться в мусоре. И нашёл аж донышко от бутылки.
Пересилив страх, я подошёл к хряку и направил на него лучик, задымились волоски, а ему хоть бы что.
Я ещё настойчивее стал просить Боженьку, чтобы солнышко светило сильнее и тучки расходились быстрее. И вправду, Боженька разогнал тучки. Я двумя руками держал стёклышко, чтобы луч бил в одну точку, и молился: «Еси на Небеси, да святится имя Твоё…»
Кожа у хряка задымилась, противный запах ударил в ноздри. Но терпел… И вот потёк жир. А ему хоть бы что! Кошмар. Но тут хряк вскочил, завизжал и понёсся по проходу меж сараев, сбив по дороге козла и тем самым расчистив мне путь.
От этого козла с метровыми рогами, не вру, я всегда терпел унижения. Помогла молитва. Спасибо тёте Шуре. Научила.
Потом я выбирал в магазине подарок: «Нет, это не подойдёт, это некрасивый».
И я перевоплощался в аристократа из кино. Так они себя вели, когда выбирали украшения для своих женщин. И я не хуже. Только с грязными руками и босой.
И продавщица, обычно грубоватая с нами, терпела. Догадывалась о важности моей миссии и выкладывала всё новые, красивые, как в кино, вещи. А в красоте я понимал толк – в кино научился. Я выбрал замечательный гребень, полукруглый, с длинными волнистыми зубцами, коричневатый и полупрозрачный. Продавщица примерила его на себя и вдруг сказала:
– Нет, этот не продаётся, он с витрины, единственный.
Но я так посмотрел на неё, что она продала его, хоть и с витрины.
– Он будет хорошо смотреться в её волосах. У неё хорошие волосы, с сединой на висках, – сказал я.
Продавщица вытерла платочком что-то в глазах, погладила меня по головке, и волосы у меня сложились во что-то вроде причёски. После этого я тоже стал (рукой, конечно) делать на голове причёску или что-то вроде того.
Потом она красиво упаковала гребень и перевязала ленточкой.
Я был доволен покупкой и хотел, чтобы и училке он понравился. Это был красивый гребень.
Я завернул подарок