– Б/у, – сказала я.
– А что такое б/у?
– Бывшие в употреблении. На первом курсе училищ курсантов одевали в б/у.
– Как?! И они носят?! Это?!
– Да не это. Форму б/у. Мой брат, когда пришёл в такой форме, да ещё и не по росту, очень забавно выглядел. Это потом их экипируют. А первые один-два месяца они все в б/у ходят.
– А… а… а… понятно.
И Женечка покраснела. И мы от хрустальной мечты-города пошли вдоль по бережку искать чистое место, хорошее, и нашли. Кто ищет, тот всегда найдёт. И когда искали, ни разу не обернулись, не посмотрели, как дерьмо сияет под яркими лучами юпитеров солнца.
В мокрой одежде было некомфортно.
– Женечка, давай разденемся до голика и просушим одежду. А то, не ровен час, простудиться можем.
И я быстро стянула с себя то немногое, что на мне было. А Женечка возилась с брюками, и руки у неё тряслись. Замёрзла, бедненькая.
Я повалила её на тёпленький песочек и в момент стянула с неё брюки. А в плавки что-то попало и торчало, мешало. И я запустила руку в плавки, чтобы вынуть. Это что-то было упругим и горячим. Я его впервые увидела близко и держала это в руке. «Может, мы не совсем из коридора времени вышли и Женечка стала им».
– Женечка, ты… не Женечка? – тихо спросила я.
И моя рука от этого её горячего тоже стала горячей.
– Да.
– Слава богу! А то я в телевизионный бред чуть не поверила, во всякие там портации, превращения. Евгений, ты не подумай, что я тебя в самом деле девочкой считала и ты мне очень понравилась.
Это его рассмешило:
– А сейчас?
– И сейчас нравишься. Да не бери ты в голову, возмужаешь ещё, успеешь. А можно я тебя, как раньше, Женечка звать буду?
– Можно.
Он вскочил, порылся в карманах и вынул колечко. Я таких не видела.
– Это тебе. Ручной работы, тебе очень подойдёт. Его папа с гастролей привёз.
– Кому?
– Маме.
– Ты что! А мама?
– Она ушла от нас. Когда папа был на гастролях, она изменяла ему.
Он отвернулся. Я прижала его к себе. Он был такой нежный. Я сунула ему сисю. Захотелось почему-то. Он не обиделся. Он даже рассмеялся и стал целовать её, не меня, а её.
– И как у вас потом было?
– Никак, не получилось от волнения, от неумения. Не судьба. Но было хорошо.
– А ты будешь изменять мне?
– А давай только дружить, тогда и изменять не надо.
– И друзья изменяют и даже предают.
– А мы не будем. Ты мой друг, а я твоя подружка. Да?
– Да.
– Навсегда.
– Навсегда.
Так и случилось. Колечко я потеряла. Он привозил мне другие, из Испании, Аргентины. С гастролей. Они замечательные, и я их храню. Но первое я забыть не могу, частичку того, что было. И что потеряно. Не вернуть. Оно было самое красивое. И мы до сих пор дружим.
– Ты говоришь со мной так, как будто мы знаем друг друга вечно.
– Разве не так? Просто мы забываем Молодость, а она нас – нет. Притаится в душе и ждёт своего часа. Кому-то повезёт, и она приходит снова. И всё возвращается на круги своя. А кому-то очень везёт, и он переживает всё заново, даже ощущения, запахи, настроения. Всё переживает заново.
– Разве так бывает?
– Бывает. Ты возвращаешься в прошлое. И оно прекрасно. – Чем?
– Да хоть тем, что все были здоровы, вечны и бесконечны. И не думали, что что-то может быть по-другому.
– А сейчас?
– Конечность видна. А может, и не было бесконечности… Не знаю.
– Была и осталась.
– Ах, так сладко ты поёшь, ах, как голос твой хорош! У тебя в самом деле хороший голос.
– Потому что я – Молодость.
– И дурманишь, и сводишь с ума. Почему в молодости всё по-другому?
– Есть в возрасте любом хорошее всегда.
– Это в песне.
– «Колокольчика слышен звон издалёка». У тебя есть колокольчик?
– Нет. Это колокольчик букета. Ветер поднялся, вот его и растревожил.
– Ветер? Откуда?
– Из прошлого. Колокольчик нам о прошлом напоминает. Или зовёт туда.
– Как это?
– Просто. Учёные уловили излучения, возникшее при рождении Вселенной четырнадцать миллиардов лет назад, и теперь знают, как оно всё происходило. Вот и букет уловил наше прошлое и звоном колокольчика вернул его.
Мы слушали прошлое в звоне колокольчика. Он звонил по-разному и рассказывал о том, что было так давно и совсем недавно, совсем рядом, он звал туда. Это просто. Надо только повернуться и посмотреть в прошлое.
Я и посмотрел.
Моя тётя Шура хорошей была. И она считала, что ко мне классная не очень хорошо относится. А надо, чтобы хорошо. Я не знал, как ко мне можно относиться хорошо, ведь я вертлявый был. У нас весь класс вертлявых неслухов был, за это и воздавалось… по-всякому всякому.
И как-то училка Зауглова треснула меня указкой по башке. Указка сантиметра три толщиной. И вдребезги.
– Голова?
– Указка. И как она расстроилась.
– Из-за тебя?
– Из-за указки…
Её лучший ученик сделал указку на уроке труда, и училка её берегла, а тут такое. Творение лучшего ученика о его же лучшую голову. То есть мою.
Вот после этого тётя Шура подарок решила училке сделать. Вернее, я должен был сделать. Но на меня столбняк напал. Она что-то говорила, объясняла. А я ничего не соображал. Как?! Я?! Училке?! Подарок?! А как, если наши узнают? Я стал предметом, что означало: я не могу, не надо – словом, сплошное «не». Но моим мнением не интересовались. Да и мнения не у меня было – одни вздыхания, пыхтения, мычания и еле слышно «ни» и «не».
«Это она неправильно сделала, не по закону. Вон раньше по закону пороли таких в конце недели, – сказал я бабушке. – А тут по голове… Не по-пролетарски».
Правда, я после этого учиться стал ещё лучше, меня даже в пример начали ставить. Кое-кто из необразованных матерей ходил к Заугловой и просил тоже треснуть их чад. И даже указки, похожие на брусья, приносили. А я был готов ещё лучше учиться, лишь бы не делать подарка.
Тогда я уже начал читать книжки и знал, что недостойно делать подарок с корыстью, выгодой для себя. А тут я легко мог прослыть подлизой! И это в монастыре-то!
– Я на одни пятёрки учиться буду… только не надо подарок, – промычал я.
– После