– А вдруг это в самом деле город счастья? Смотри, как там всё сияет. А это просто чёртова мель! – сказала я.
– Не мель, а риф. На пути к счастью всегда должны быть преграды, и надо уметь преодолевать их. А может, это энергетический сгусток всего хорошего, что есть в столице?
– Какая же ты умная, кэп. У вас все в Москве такие?
– Через одного.
– Я реалист. Я всего лишь облачко, полное огня. Я всего лишь облачко, видите, лечу и зову мечтателей.
– Твоё?
– Бальмонта.
– Давай я из платья крылья сделаю, и мы полетим.
И я расправила платье и взяла Женечку под крыло, и ветер дул в наши крылья… Но мы не взлетели.
– Значит, мы не поэты, – вздохнула капитана.
– Мокрые поэты не летают.
– Настоящий талант всегда сыроват.
– Как мудро.
Так и решили: сыроваты мы для поэзии. Повариться надо. А рифмовать: «я плачу – люблю, страдать – умирать» каждый дурак может. Это мы запросто. Одно утешение – сырое никто не съест.
А далёкое сияло, переливалось, манило. Но мы были на мели.
– А что, если прорыть туда канал?
– Руками? Нет, хватит, рыли уже.
Капитан терпеть не могла каналы. Она слишком много знала. Мы сели на корму, чтоб не видеть блестящую мечту, болтали ногами в воде и болтали о том о сём… Обо всём. Но только не о мечте.
– Знаешь, Женечка, почему я побаиваюсь хрустальный город? – Я обняла капитана.
– Почему?
– А что, если мы дойдём до него, а он исчезнет? Он-то не знает, какие мы. А мы ведь ничего с тобой, правда?
– Ничего…
– Хорошего.
– Неправда, в нас ещё нет ничего плохого, – возразила капитан.
– А там-то не знают. Понаехали тут всякие. И он исчезнет.
– Куда?
– Невидимым станет. Понимаешь, чтобы не запачкали его душу прекрасную.
– Мудришь ты. А может, и так… Тем более надо дойти! Давай думать как.
– Какие же благоразумненькие москвичи.
И мы стали думать и усиленно заболтали ногами в воде. Вода забурлила, песок поднялся, рыбки в стороны.
– Смотри, как бурлит за кормой всё. А мысли… Твои бурлят? – спросила Женечка.
– Нет. У меня ноги бурлят, как пишут писатели. А разум спит.
– Спящий разум рождает чудовища.
– Эврика! – завопила я на весь океан.
– Что? – испугалась Женечка. – Чудовище рожаешь?
– Командиров нам больше не надо, капитаном буду я.
– Опять бунт! Теперь чудовищ.
– Мы пройдём перекат, опираясь на опыт наших дедов. И нас благословит их дух.
– Пердячий, что ли?
– Прекрасный дух и воля, которые использовали наши предки, деды наши. Отставить слюнословия и слушать мою команду! Встали по бокам судна, упёрлись ножищами в дно и… Я стану петь, а команда будет собирать энергию и волю и посылать её в силу толчка на последнем слове. Начали!
Три дня, не умолкая, бушует океан,
Как он меж ног, болтается отважный капитан.
В каюте класса первого
Садко – богатый гость.
Он рвёт гондонов дюжины,
Срывая свою злость.
«Дружинушка, дружина,
Мати тебя ести,
Давай метнём, дружинушка,
Кому на дно идти».
И вот метнули жребий,
И стало всем легко:
На дно идти сбирается
Зачинщик – сам Садко.
Берёт гондонов дюжину,
Тройной одеколон
И, чтоб царя порадовать,
Свой старый патефон.
И вот Садко в океан – бултых,
Мелькнула жопа с яйцами,
И океан затих.
– Женечка, где у тебя воля, энергия, переходящая в десятикратную… нет, стократную силу? Ты не сдвинула лодку ни на сантиметр. Что ты московские слюни-то пускаешь!
– Я не пускаю. Сил нет от смеха.
Пришлось её окоротить – головой в воду. У неё такая мордаша милая была.
– Хорошо, давай без сюжета.
Мы не сеем и не пашем,
А валяем дурака,
С колокольни хреном машем,
Разгоняем облака.
И она опять повисла на борте.
– Во команда лентяев! Всех на рею! Ты в какой семье растёшь? Трудовой.
– В интеллигентной.
– Это где много словоблудят и изрекают истины в последней инстанции от имени народа.
– Давай в последний раз. Я обещаю вложить стократно силу. Весь дух. Лирическую припевку давай.
– Когда с милым расставались,
Оба горько плакали,
Мои слюни, его сопли
Мне за шиворот капали.
Но Женечка не смогла одолеть ни одной силы.
– Не могу. Это ты сочинила?
– Здрасте! Я – и такое… души прекрасные порывы… Это дед пел, когда волокли.
– А откуда ты знаешь?
– Припевки, что ль?
– Нет, как концентрировать волю в силу.
– А… Это у нас по весне баржу к реке волокли на катках. Всё управление впряглось в канаты, одни бабы, а старики командовали силой.
– А мужчины?
– Какие? Столоначальники? От них, хроников, толку с мизинец, но и они впряглись. От мала до велика. И с припевками, рывком на последнем слове.
– А почему не раз и раз… или «Дубинушку», как в кино?
– Деревня! Это в кинах, книгах народ скулит заунывно так. Кто пишет, кто снимает? Интелэгенсия, которая, кроме дач, народа не знает. Они и выдумали народ. Он у них придуманный, такой, как они его представляют, и ничего общего с настоящим народом эта халтура не имеет. И «Дубинушка»… и раз, и раз. Литература. Рабством воняет. А тут с озорством, балагуря, с куражом. Весело, радостно, каку настоящего русского народа принято.
– И стащили баржу?
– Запросто, до реки волокли, а потом пошла, родимая, по Клязьме.
– Спой ещё что-нибудь из припевок.
– По реке плывёт шаланда
Под названием «Мазут».
Берегите, девки, целки,
X… на палубе везут.
– Волна, волна! – закричала Женька.
Плохо с ней стало. Я испугалась. А потом поняла: от речного трамвайчика шла волна, и мы поймали её и понеслись по ней к брегу, хрустальному чуду, и вопили:
– Город чудесный,
Город прекрасный,
Там нету лжи,
Там все добры.
Ждёт нас там радость,
Ждёт нас там счастье,
Сбудутся в городе нашей мечты.
И под мажорный визг врезались в берег, подняли головы.
И вот… И вот… что ж…
А города-то нет!
Прям как Шаляпин из «Алеко» пыталась басить Женечка. Получилось пискливо.
Были груды мусора, усыпанные битыми бутылками. Всё это добро сияло под солнцем. И манило дураков. Но облачко закрыло солнышко, и хрустальный город исчез,